На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Сущев-Ракуса решил не уступать в этом споре.

– Да что, князь, – ответил он, – мало еще каши ели, чтобы… «проникнуться»! Пока народ сер, он сможет понимать лишь простые истины: копейка… селедка… городовой… самовар… Ну и – баба! А вы говорите – Маркс, доктрина. Где уж тут с нашим российским плюгавством!

– А вам, Аристид Карпович, – намекнул Мышецкий, – и по долгу службы не мешало бы прочитать Карла Маркса.

Уренский жандарм беззаботно рассмеялся:

– Вот потому и не боюсь этих марксят, что богато их главного читал я библию. И ортодоксальных читал, вроде Ульянова-Ленина, и ревизионистов листал, вроде Бернштейна… Тощища такая, что сыпью покрылся. Пока наш Ванька Машкин разберется, что делать надо, так не меньше ста лет пройдет. Да и семь ден в неделе, один свободный, так не станет он его на Маркса тратить. Лучше дровишек поколет, на гармошке игранет да в питейную сходит.

– Не ошибитесь, – осторожно заметил Мышецкий, и на этом разговор их закончился.

В этот день на пороге жандармского управления появился Иконников-младший, негодующий и раздраженный. Все последнее время Геннадий Лукич жил беспокойной, до предела насыщенной жизнью. Потешив блудного беса с неистовой в постельных делах Монахтиной, пока им это не надоело обоим, Иконников случайно остановил любопытный взор на вице-губернаторше. Потом началась эта «зубатово-штромберговщина».

Стоило немалых трудов, чтобы отвадить от своей фирмы просивушенных агентов, крикливых и неумных орателей. Что они могли сказать ему? «Исплуататор», и только, да и то едва не сломали себе язык.

Папеньку своего, живущего старыми понятиями, Геннадий Лукич и вовсе отстранил от этого дела. Он откупился от требований зубатовцев сверхобильным угощением, на котором и высидел сам, с брезгливостью слушая хвастливые речи.

– Рассуди, паря, – говорили ему агенты Штромберга, – мы таперича – сила. Во! Ты кормись, милок, кормись. Мотор вот везешь из Хранции – катайся. Рази мы против? Но не все тебе, шалишь! Ты и нас пользуй, потому как мы – класс!..

Закончился «банкет» – по славному русскому обычаю – колоссальной дракой. После чего, разогнув своих гостей с помощью городовых, Геннадий Лукич и нагрянул в жандарм­ское управление, где с почтением был принят Аристидом Карповичем.

– Полковник, – начал Иконников, не церемонясь, – когда вы пресечете подобное безобразие? Мне, поверьте, не жалко этих трех копеек, но ваши эксперименты в духе Зубатова могут обернуться революцией…

Сущев-Ракуса обласкал молодого первогильдейца, предложил ему чаю («Ваш чаек пью… хорош!»), забрал у него из рук трость и шляпу.

– Садитесь, милый Геннадий Лукич, лимончик кладите. А, может, ромцу плеснуть?

Потом жандарм заточил карандаш, как шило, и нарисовал роскошную цифру «З» – всю в кренделях и завитушках.

– Образованный человек, – сказал полковник, – даже Сорбонну окончили, а такой ерунды понять не можете. Да вы руки целовать мне должны – вы, Будищевы, Троицыны и Веденяпины! А не лаять меня по задворкам… Вдумайтесь же, юноша: рабочий класс в России стал таким мощным, что одними репрессиями здесь не справишься. Ну выбью я зубы одному, второму, третьему, а – толку-то что?.. Никогда еще – ни декабристы, ни петрашевцы, ни народовольцы, – никто, Геннадий Лукич, не имел под рукой такого добротного материала для революции, как сейчас! Если мы не примирим рабочего с царем через уступки в копейку – все затрещит в России, и нас с вами завалит обломками…

– Но нам-то, – возразил Иконников, – каково от этой демагогии? Не ошибаетесь ли вы, Аристид Карпович?.. Допустив рабочего к легальной антикапиталистической пропаганде, не забывайте, что мы, представители частного капитала, шагаем в ногу с самодержавием. Сейчас они ругают меня «исплутатором», а завтра они будут ругать правительство!

Аристид Карпович ответил так:

– Вот в том-то и дело, чтобы взнуздать эту пропаганду! Зубатов – человек неглупый, в прошлом и сам революционер, и он хорошо понимает, что у социалистов надобно отнять взрывчатый материал – массу. И направить силу взрыва – на копейку! Пусть думают о большом куске мяса, только не о политике. Согласитесь: лучше дать три, пять, десять, двадцать копеек, чем потерять свою голову!

Геннадий Лукич вынужден был согласиться, что в этой комбинации, конечно, есть нечто и выгодное. Выгодное, хотя и опасное, – но, в общем, он согласен.

– Давно бы этак-то! – говорил Сушев-Ракуса. – А то разлетелись кандибобером; безобразие, эксперименты, революция! Думать надо, молодой человек… Про-ни-кать!

И, прощаясь с Иконниковым, жандарм предупредил:

– А вы, юноша, с Ениколоповым-то – поосторожнее. Знаю: дружите вы. Знаю! Неглупый эсерище. Да, неглупый… Но, как сына, остерегаю – подальше от него, подальше!

– От чего же, полковник, – спросил первогильдеец, – вы желаете предостеречь меня?

– Ну, мало ли чего не бывает… – увильнул жандарм.

Намек полковника угодил точно в цель. Действительно, последние дни Геннадий Лукич переживал некоторые осложнения в дружбе с врачом-эсером. Без денег и здесь, конечно, не обошлось. Иконников никогда не стеснял себя в средствах и любил одаривать каждого, кто ему чем-то нравился. Ениколопов завязил свой нос в долгах, доходов от практики ему не хватало, и теперь он страстно желал освободиться от зависимости перед богатым другом.

И, чтобы расплатиться с Иконниковым, он предложил ему не что иное, как… княжну Додо.

– Поверь, братец, – расхваливал Ениколопов женщину, как товарную наличность, – ей-ей, бабец того долга стоит. К тому же – княжна, в Бархатную книгу записана. Сумасшедшая, правда, да зато… зверь, а не женщина! Конкордию перешибет. У меня уже сил на нее не стало – хоть дворника зови на помощь. Только мигни – она сразу к тебе перепрыгнет!

Молодой миллионер на подобную сделку не был способен.

– А ты – циник, брат Вадим, – ответил он. – Только извини, мой любезный Брут: моя скромная фирма не желает прогореть на черносотенных акциях. А долг… (Иконников стыдливо покраснел.) Бог с ним, забудем о нем!

– Ладно, – сказал Ениколопов, не благодаря. – Когда случится революция, я тебе этот долг отдам!..

В таком-то вот сумбуре впечатлений Геннадий Лукич и навестил Алису Готлибовну, которая всегда невольно радовалась его появлению. Но сегодня молодая княгиня была чем-то явно встревожена, от Иконникова не ускользнула и беглость взгляда, и рассеянность речи женщины.

Словно разгоняя сомнения, первогильдеец быстро заговорил, подводя Алису к окну:

– Взгляните, на чем я приехал… Вам это нравится? К сожалению, для наших дорог больше подходит берлинский «пипп», но он очень груб и шумлив, как прусский офицер…

Возле дома стоял новенький автомобиль «ландолле», сверкая застекленной кабиной. Иконников тут же напомнил Алисе, что русские кучера (которых она почему-то боялась) отныне ей не грозят.

– Сколько же стоит это «ландолле»? – спросила женщина, слегка нахмурясь и сосредоточенно смотря на улицу.

– Всего двенадцать тысяч франков, – небрежно пояснил Геннадий Лукич. – И восемь тысяч дорожные расходы… Вы будете первая амазонка в Уренске, которая рискнет испытать наши чудовищные дороги…

Роль первой амазонки оказалась заманчивой. На сумасшедшей скорости (двадцать пять верст в час) Иконников пролетел по Садовой улице и спустился к реке. Позади остался городовой, громко чихающий в клубах газолиновой копоти. Разбежались, как от черта, мужики на переправе, закрестились бабы, только собаки, сатанея от ярости, не уставали облаивать эту незнакомую еще им телегу…

– Как вы себя чувствуете? – осведомился Иконников.

– Благодарю вас. Меня это развлекает…

Алиса Готлибовна то принималась болтать о пустяках, то вдруг удрученно замолкала. Совсем неожиданно прозвучал ее наивный вопрос:

– Эта замечательная госпожа, о которой вы вспоминали с моим мужем… Как вы называли ее?

– Ивонна Бурже, мадам.

– Да, Ивонна Бурже… Она что, и правда так красива?

– Ее красота вымышлена нами – мужчинами. Но вымысел всегда прекраснее хлеба насущного!

– И так богата эта… дама?

– Несомненно, мадам. Она скупила уже несколько рай­ских островов в Средиземном море. Построила там виллы, как в сказке. Ее окружает пение птиц и восторженный ропот поэтов…

Алиса Готлибовна попросила остановить «ландолле» на бульваре: ей вдруг захотелось пить. Иконников провел княгиню под сверкающий навес летнего буфета. Здесь было пустынно, лишь возле самого обрыва к реке сидели два собутыльника – капитан парохода и офицер-нижегородец в чине капитана.

– Щенок ты, – говорил офицер пароходчику. – Какой же ты капитан? До заморозков только. А я, брат, и в крещенские морозы состою при собственном чине!

– Россия имеет свои особенности, – извинительно заметил Иконников перед Алисой. – Чувствую я, что гнетет вас что-то, и мучаюсь вместе с вами… Я не ошибся?