Очарованная - Джиана Дарлинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не хотела, чтобы мне это нравилось.
Холодный, расчетливый способ, которым он резал меня на куски утонченной остротой своих сексуальных команд, пока я не превратилась в податливую, пассивную массу ленточек, сложенных на полу у его ног.
Но после месяцев обрабатывания, когда я полагалась на него в отношении той самой еды, которую я ела, и воды, которую пила, какая-то первобытная часть моего мозга была запрограммирована на то, чтобы мне это нравилось. Какой-то инстинктивный код в моей ДНК был готов жаждать этого.
Однако тому, что он сделал с моим сердцем, не было оправдания.
Как он трепетал в такт ударам его ботинок по мрамору, пока он шел по коридору к моей позолоченной клетке.
Как она скручивалась в порочные узлы каждый раз, когда я вызывала у него недовольство, а затем снова сжималась в прежнюю форму, тяжелая от гордости и эластичная от удовлетворенной покорности, когда он хвалил меня.
Как я могла чувствовать его имя, выгравированное на окровавленных стенах моего сердца, почти так же, как он выжег его на коже моей задницы.
Последние остатки моего сопротивления рухнули вокруг меня, когда я прижимала к своей коже этого свирепого, жестокого, как зверь, человека и отдавалась предательству своего сердца.
Я любила его.
Жестокий хозяин этого поместья, чудовищный человек, который владел мной и управлял каждой моей прихотью.
И именно в этот момент моей капитуляции он уничтожил меня, как акулу, почуявшую кровь в воде.
— Завтра ты уедешь, — сказал он с резким акцентом, лишившим эмоций каждое слово. — И я, наконец, избавлюсь от него. И, слава небесам, с твоей помощью.
Мое сердце не разбилось.
Я слышала об этом достаточно раз, чтобы представить себе звук разбивающегося кулака отказа, как хрупкое стекло.
Этого не произошло.
Вместо этого я чувствовала, как орган становится тяжелым и медленным, кровь через него застыла от невысказанных эмоций, отягощенных глубокой печалью. Он стал таким тяжелым, он опустился из моей груди в глубину моего живота, где он закрепился там, в грязи, и где глухо болел мой пульс.
Я знала так же, как всегда, что мой отец станет концом моей жизни, так же я знала, что я никогда не буду жить снова без веса мертвого сердца в моем животе.
Александр отослал меня, чтобы я стала орудием его мести, и я знаю в душе, что не вернусь к нему невредимой.
Было странно возвращаться в Италию. Воздух был слишком горячим для моей бледной кожи, каждый солнечный луч, словно скальпель, сдирал слои моей плоти, пока я не покраснела. Мой маленький семейный дом казался слишком близким, я то и дело натыкалась на лампы и стены, спотыкалась о неровные плиты.
Другие вещи тоже были странными: сидеть за столом, чтобы поужинать, было неудобно после нескольких месяцев еды у ног Александра или в моей спальне с подносом еды на коленях. Дешевые простыни на моей односпальной кровати в моей общей комнате с Еленой и Жизель натирали мою чувствительную кожу и мешали спать.
Я также была возбуждена, раздута от подавленного сексуального желания, из-за чего мои груди набухли и стали нежными, мой киска стала тяжелой, как маятник, отсчитывающий время с тех пор, как к нему в последний раз прикасались.
Я скучала по Александру физически, что было похоже на агонию детоксикации от зависимости. Мысли о нем зудели и мчались под моей кожей, кружились в моем сознании, так что несколько раз я даже галлюцинировала его присутствие в постели рядом со мной, на кухне, наблюдая, как я режу чеснок, и в душе, когда я осмелилась прикоснуться к своей ноющей киске.
Было нелегко вести себя нормально рядом с Мамой и Еленой. Первая родила меня и могла сказать способами, известными только матери, что я безвозвратно изменилась за последние десять месяцев. Однако именно Елена неустанно расспрашивала меня о моей жизни в то время. Где я ела в Милане, кто мои друзья, каково жить и работать в Лондоне.
Ложь легко слетала с моих губ. Я училась у мастеров-манипуляторов в Перл-Холле, поэтому не зацикливалась на лжи и не путала ее в голове. Тем не менее, несмотря на мою непринужденность, Елена часто смотрела на меня, как будто я была одной из ее этических проблем.
Меня достаточно обеспокоило то, что через несколько дней я стала избегать общения с ней один на один.
Я была дома больше недели, но так и не нашла способа связаться с Сальваторе. По правде говоря, я не хотела видеть злодея, который предал собственную дочь, продав ее в рабство. Не имело значения, что я полюбила Александра или что я была на пути открытий в подземном мире и вернулась переродившейся, более темной и сильной, чем раньше.
Он по-прежнему был злодеем в истории моей жизни.
Он не мог сказать или сделать ничего, что заслужило бы мое прощение, потому что он обидел не только меня, но и мою семью.
И здесь, как всегда, я провела грань между забываемым и непростительным.
Каким-то образом я должна была найти способ проглотить свою ненависть и притвориться, что хочу разрушить пустоту между нами, воссоединиться, как в какой-нибудь милой истории из поучительного романа. Все для того, чтобы он, наконец, предстал перед судом за обиды против Александра и меня.
— Ты такая тихая в последнее время, — заметила Елена, прервав мою рассеянность.
Она изучала меня, закрывая тумбу со своими книгами, и я воспользовалась моментом, чтобы позволить себе полюбоваться ее внешним видом. Она была самой ангелизированной из моих братьев и сестер, ее тело было длинным и худым, ее кожа была белой, а рыжие волосы такими темными, что они блестели, как мерло, в искусно взъерошенных кудрях вокруг ее угловатого лица. Шеймус был выгравирован почти в каждой грани ее лица и тела, факт, который она так сильно ненавидела, что иногда я задавалась вопросом, портит ли это все ее представление о себе.
Она тоже изменилась с тех пор, как меня не было, ее фарфоровое кукольное лицо сменилось безмятежностью и горечью, которая сжала уголки ее глаз и рта
