«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - Борис Корнилов

И та же детская память хранит слова «пневмоторакс», «поддувание», на которое мама отлучалась из деревни в город, зимой становясь на лыжи (когда ее лечащий врач профессор Богуш узнал об этом виде «транспорта», то ужаснулся и запретил…).

В Костроме мы встретили долгожданный День Победы; только я никак не могла понять — и все приставала к маме — почему же так горько плачет наша соседка?

В Ленинград мы возвращались вместе с Инженерным училищем, поездом, в теплушках, в «телячьих вагонах». Путь был долгий; и прямо с вокзала мама повела нас в парикмахерскую, из которой мы вышли обритыми наголо.

В Ленинграде я пошла во второй класс.

А летом 1946 года, после демобилизации отца, наша семья переехала жить в Крым. С этого времени Крым стал для меня домом, самым дорогим местом на земле.

Для нас, детей, ничего не могло быть прекрасней нашего первого симферопольского жилища — а попросту брезентового навеса, сооруженного отцом в заброшенном саду. В саду уже поспевали абрикосы.

Но под навесом с семьей долго не проживешь. И родители начали предпринимать вылазки в поисках постоянного жилья. Одна из первых поездок — в Севастополь, на поезде, сквозь поле цветущих маков. В Севастополе я впервые увидела Черное море.

Тогда я еще не знала, что в одну ночь 1944 года по указу Сталина из Крыма был выселен целый народ[382]. Свободное пространство заполняли переселенцы. Но мы все-таки не были переселенцами: отец родился и вырос в Симферополе. Там в 1922 году восьмилетним мальчиком он пришел со своими рисунками в студию академика Самокиша и оттуда спустя 10 лет по рекомендации своего учителя отправился в Ленинград поступать в Академию художеств.

Отец знал и любил Крым своего детства, своей юности — каким он был до войны, до выселения крымских татар. Ему нравилась спокойная красота этого народа и восточный колорит их поселков; их названия остались для него навсегда звучащими по-татарски.

В конце концов наша семья поселилась в Алупке. Дом наш находился метрах в пятидесяти от моря. Это соседство, несомненно, сыграло важную роль в моем восприятии жизни.

Мы приехали в послевоенный Крым, разоренный, прекрасный и нищий, и мои родители делились последним куском хлеба с нашими соседями, такими же голодными, как и мы. С тех пор я всегда хочу накормить всякого, кто переступил порог моего дома.

Из самых острых юношеских впечатлений — «дело врачей», 1953 год. Это было сильное личное переживание: в свои неполные 15 лет я отчетливо понимала всю фальшь, всю сфабрикованность этого дела, и даже могла бы назвать имя автора этого сценария. Понимая, однако, что этого делать нельзя. Родители никогда не говорили с нами на «политические темы», но их отношение к жизни и к миру наполняло воздух, которым мы, дети, дышали. Видимо, не только слова, но и жесты, выражение глаз, лица имеют свое воспитательное значение.

И еще одно важное обстоятельство формировало и воспитывало нас: сколько я себя помню, наша мама была больна. Надо ли говорить, что вся тяжесть ежедневных забот лежала на плечах отца. Однако и мы не были сторонними наблюдателями, но бойцами одной армии против общего врага. И это тоже солидаризировало наше маленькое сообщество.

Туберкулез — болезнь коварная, которая то прячется, то делает вид, что вовсе ушла. И от того, как она проявлялась, зависела каждодневная жизнь нашего дома. Мама всеми силами старалась оберегать нас от своей болезни, от ее угнетающего присутствия. И когда ей становилось лучше, наш дом наполнялся светлой радостью… А также становился этаким социальным и культурным центром, к которому тянулись за помощью, за поддержкой, за советом. Я помню маму, которая о ком-то хлопотала, кому-то помогала писать письма и заявления — вокруг нас было много горя. Многие годы мама была председателем родительского комитета нашей школы. Это ей пришла в голову идея организации платных концертов, благо по соседству находился Дом отдыха ВТО — Всероссийского театрального общества. С некоторыми из отдыхающих там актеров мама была знакома по «прошлой жизни»[383]. Зрителями были местные жители и отдыхающие близлежащих санаториев. Сбор был, вероятно, не таким уж большим, но помню, что на вырученные деньги покупалась одежда для детей, чьи отцы погибли на войне.

Среди нового крымского населения, и среди моих учителей, вспоминаю людей талантливых и интересных. Думаю, что на этой ничейной земле многие находили убежище и от всевидящего ока КГБ. Во всяком случае, наша школа была совсем не провинциальной, и ее атмосфера не входила в сильное противоречие с той, в которой мы жили в семье.

Дома нас окружали книги (первая «мебель» — это книжные полки, сколоченные отцом), альбомы с репродукциями картин из Третьяковской галереи, Эрмитажа, Русского музея, холсты отца (и запах краски из его мастерской).

И всегда и по всякому поводу — иногда шуточному, чаще всего — серьезному, в нашем доме звучали стихи.

Мама не рассказывала нам сказок и не пела песен — она читала стихи. Читала стихи, из-за осторожности не называя запрещенные имена. «…Ты позабыт в своей беде, / Одни товарищи в могиле, / Другие — неизвестно где»[384]. Цвела земля. Крым был неправдоподобно красив. Но мамин голос творил иную реальность. И, особенно, этот переход на другой регистр: сначала наверх, наверх — «Петербург! У меня еще есть адреса, / По которым найду мертвецов голоса» — и тут же вниз, на басы: «Я на лестнице черной живу, и в висок / Ударяет мне вырванный с кровью звонок…»[385]

Так с ранней юности, с маминого голоса, запомнила я на всю жизнь многие стихи Бориса Корнилова и любимых им и мамой поэтов: Мандельштама, Пастернака («Желоба коридоров иссякли. / Гул отхлынул, и сплыл, и заглох…»), Багрицкого («По рыбам, по звездам / Проносит шаланду: / Два грека в Одессу / Везут контрабанду…»), Гумилева («Пуля, им отлитая, просвищет / Над седою, вспененной Двиной, / Пуля, им отлитая, отыщет / Грудь мою, она пришла за мной…»), Тихонова («Мне якут за охотничий нож / Рассказал, как ты пьешь с медногубым и какие подарки берешь…»), а также Киплинга («У острова Патерностер спит она в синей воде / На глубине сто футов — я отметил на карте где…») и многих, многих других…

Сегодня, когда я пишу «любимых им и мамой поэтов», я беру на себя смелость и ответственность говорить от их имени. Когда они встретились, она была совсем юной, а отец достаточно зрелым и зорким человеком. И безусловно, в большой степени его литературные предпочтения формировали и ее вкус[386]. Но она обладала и собственным талантом слушать, слышать и воспринимать стихи.