Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Нет, я совершенно не понимала, к чему он клонит, и очень боялась об этом сказать — но Вадим Робертович и так все прочел по моему лицу.

— Поясняю… — с трудом сдерживая вздох нетерпения, добавил он. — Я не хочу, чтобы ты сейчас слишком увлекалась тусовками и студенческими посиделками. Практика — дело полезное, но важно не перегнуть палку. Пора уже собраться и отставить все свои статейки, зарисовки и прочие почеркушки-побрякушки. Хватит, времени размяться я и так дал тебе предостаточно. Настрочить лоскутков — не значит сшить одеяло. А именно этим, Алексия, мы с тобой и займемся. Будем шить одеяло!

— Одеяло? — только и смогла повторить я, радуясь хотя бы тому, что понимаю символический характер его последней фразы.

— Так, птичка. Давай-ка договоримся — ты никогда больше не будешь испытывать судьбу, повторяя за мной концовки фраз, как попка-дурак. Я и так из последних сил держусь, чтобы не нанести тебе моральную травму. Поэтому объясню еще раз, но с огромной скидкой на твою ранимую душу. Я хочу. Чтобы ты, — четко выделяя каждое слово, учитель даже наклонился ко мне, видимо, для лучшей слышимости. — Приступала. К работе. Над крупной. Прозой. Теперь до тебя дошло?

О да. До меня внезапно дошло — и земля закачалась под ногами. Вот же он — момент истины в моей маленькой никчемной жизни! Вадим Робертович считает, что я готова написать не просто очередной проект-задание, а настоящую, большую литературную работу! Например, роман! Или повесть! И я действительно сделаю это, а после — можно даже умереть, за письменным столом, абсолютно счастливой. Но не раньше, чем будет поставлена точка в последнем предложении финальной главы.

— И все-таки, Алексия, с тобой нельзя по-хорошему. Вот я сегодня — просто образец терпимости, и каков итог? Я говорю о серьезной работе, а ты мне в ответ — всякую хрень про умирание. Я, птичка, начинаю бояться, что ошибся, воспринимая тебя как неглупую и способную человеческую единицу! — сердитый голос Вадима Робертовича, донесшийся будто издалека, сквозь невидимую метель, вновь вернул меня в реальность.

Оказывается, от волнения, я сама не заметила, как проговариваю мысли вслух, что было совсем уж запредельной глупостью с учетом того, сколько мыслей невпопад я сегодня высказала.

— Да нет, Вадим Робертович, это я так… не обращай…те внимания! Я просто совсем-совсем еще не собиралась писать что-то большое и настоящее. Вот очерки, миниатюрки, статьи, эссе — это как-то привычно. Я не говорю, что совсем не мечтала написать роман, наоборот мечтала, но вот так… сразу! Может, лучше какие-то рассказы попробовать, отдельные сцены, зарисовки?

— И застрять в рядах вечно подающих надежды? Все собираться потрясти мир, обсуждать с друзьями планы по получению Букера, а лучше — Нобелевки по литературе, да таки не собраться? Нет, Алексия, хватит, насмотрелся. Руку ты уже набила, стилистику тебе подправим в процессе, так что — справишься, не трусь! Поверь, ты у меня напишешь эту книгу, даже если придется бить тебя палкой или привязывать к стулу. Но, надеюсь, до этого не дойдет, — я ожидала, что Вадим Робертович приправит свои слова улыбкой, однако, он был чрезвычайно серьезен. — Но для начала нам надо разобраться, что на самом деле тебя волнует, какая тема — твоя, что может выстрелить на бумаге. Поэтому, птичка, сразу предупреждаю — я собираюсь залезть в твою голову, в твои мозги, — добавил он, вновь наклоняясь ко мне, и я невольно вздрогнула. — Я хочу узнать, что там творится, — учитель легонько постучал пальцем по моему лбу. — Потому что писать, Алексия, надо только о том, что волнует. И не просто волнует, а мучает, болит, рвет на части. Если нет такого, если на все — фиолетово, а нацарапать романчик хочется из пустого тщеславия, лучше сразу забить на всё. Запомни, работа со словом — занятие не для равнодушных. Хотя, в чем-чем, а в равнодушии тебя упрекнуть как раз проблематично, — с улыбкой добавил он. — Наоборот, проблема в переизбытке волнений и юношеской дури. Но для этого у тебя есть я! Будем вместе отделять зерна от плевел!

Смена настроения учителя, с грозового на более мирное несказанно меня обрадовала. Все же, находясь рядом с рассерженным Вадимом Робертовичем, я чувствовала себя безумцем, стоящим в бурю на краю утеса, и опасность того, что мощная стихия собьет меня с ног и с размаху бросит о скалы, возрастала с каждой минутой.

Мне же совсем не хотелось думать об опасности. Наоборот, я пребывала в эйфории от мыслей о том, какие крутые вершины мы вскоре покорим с учителем. В лучезарно-оптимистическом настроении я провела и все выходные, до конца которых нужно было определиться с тематикой будущего шедевра.

Два дня, с утра до вечера, я мысленно перебирала варианты первых строк моего романа, и не могла определить, который лучше — казалось, каждый из них сиял изяществом слога и неброской гениальностью. Тему и общую, как выразился Вадим Робертович, концепцию, я определила сразу и без колебаний. Я буду писать о любви. О болезненной страсти, о надрыве сердца, о выборе между призванием и чувствами. В общем, обо всем том, что пережила сама. В каком еще вопросе автор может быть так убедителен, как не в том, что выстрадано лично? И пусть любовь больше не интересовала меня в реальности — вымещение на бумагу прошлых переживаний могло бы стать настоящим спасением от тоски по несбывшемуся будущему с Марком.

Их, этих заметок и идей, было так много, что в понедельник я притащила учителю целую стопку бумаг с разнообразными набросками, которые в моих смелых мечтах уже сплелись в одну красивую лирическую историю. Правда, реакцию на плоды своих трудов я получила совсем такую, как ожидала. Нет, я, конечно, была далека от мысли, что придирчивый и критичный Вадим Робертович зарыдает слезами восторга над этими набросками, но, успев привыкнуть к его похвалам, все же, рассчитывала на менее разгромную оценку.

От первого же взгляда на мои черновики Вадим Робертович страдальчески скривился, будто откусил лимон.

— О… любовь… — вяло протянул он и скептически прокашлялся. — Мои худшие опасения начинают сбываться, Алексия. Вот смотрю на тебя — и удивляюсь. Какой бы умной и просветленной ни была барышня, энная часть ее мозга уже заражена романтической фигней прямо с младенчества. Вот непременно подавай вам все эти чувства и чтоб обязательно до гроба! Остается только радоваться, что я родился мужиком и у меня нерушимый пацанский иммунитет против этой ерунды. Ну, так что, все-таки страсти-мордасти? Об этом будешь писать?

— А почему бы и нет? — заняла воинствующую позицию я, пораженная таким неприкрытым шовинизмом в отношении романтических тем. — Это вам, мужчинам, лишь бы мамонта валить! Вам интересны только политика, власть, место под солнцем — а я, может, тоже это все фигней считаю! Между прочим, вечная тема любви прослеживается почти во всех классических произведениях! Кто читал трактаты Маркса от корки до корки? Зато "Анну Каренину" или "Войну и Мир", особенно там, где про мир…

— Тихо, тихо, разошлась тут! — бесцеремонно шикнул на меня Вадим Робертович. — Конечно же, не мое колхозное дело — указывать творцу на круг проблем. Куда уж мне, толстокожему, судить о вашем восторженном перешептывании с музами. Или как вы там общаетесь? Может, морзянкой? Ладно, не дуйся, а то еще лопнешь. Я повторяю, думай и выбирай тему сама. Время на раздумья у нас пока есть, так что пораскинь еще мозгами и определись, без горячки. Но если все-таки заупрямишься на этой своей сентиментальщине… — он страдальчески вздохнул, издевательски подражая романтическим героям. — Помни — в этом жанре у тебя очень сильные соперники. Все то ценное и глубокое, что могло быть сказано о любви — сказано давно и не раз. Ты с разбега лезешь в очень сложную сферу, опошленную до тебя сотнями доброжелателей. Я не указ тебе, Алексия. Возвращайся к себе. Пиши о любви. И пусть твои соперники в веках, какие-то там Шекспир или Грин, Стендаль или Мопассан совершенно тебя не смущают! Молодость она же такая — очень самоуверенная! — чувствовалось, что Вадим Робертович напрямую издевается надо мной. — Ну что уставилась, маленькая гордая птичка? Вперед и с песней! Бояться Мопассанов — не писать романов! — и тут учитель откровенно расхохотался, наслаждаясь моим перекошенным от злости лицом.