Призраки Ойкумены - Генри Лайон Олди

Контрапункт

Из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»

Король:

Право, не знаем… Так вы говорите, кошмар?

Лопес:

Ваше величество, мы ожидаем погромов!Грозный маркиз баррикады возводит у дома,Клятвы дает, что к нему не влетит и комар,Герцог же платит солдатам по десять эскудо,Копит отряд за отрядом…

Король:

Отряды? Паскуда!Если дворяне готовы сорваться за грань,Мы, короли, изрыгаем базарную брань!

Кардинал-советник:

Брань закаляет сердца наподобье молитвы,Если монарх свое сердце готовит для битвы…

Король:

Вот так совет! Не слыхали мы хуже совета!

(Лопесу)

В чем же причина грызни?

Лопес:

В эпиграмме поэта!

Король:

Вот так причина! Мы помним сей дерзостный пасквиль.Он послужил, как известно, мотивом для таски,Но баррикады, отряды, лихие мужчины…Вот так причина! Будь проклята эта причина!

Кардинал-советник:

Из-за поэта наемников строят в колонны?Это уже не поэт, а позор Эскалоны!Церковь к таким щелкоперам относится просто –Мыло, петля да палач, да забвенье погоста!

Король:

Вам разреши, вы повесите всех без разбору:Лекарей, пекарей, зодчих, артистов, купцов…

Кардинал-советник:

Смею напомнить о подвигах ваших отцов –Тех, кто без жалости…

Король:

Хватит! В отцовскую поруМы бы и сами казнили без лишних причуд.Нынче же время иное. Я завтра лечуВ помпилианский Сенат с однодневным визитом,После на Китту лететь предназначено намК черным, как смоль, вудунам! А они, паразиты,Сплошь гуманисты! И что нам сказать вудунам?!Если узнают, что нами повешен поэт,Выставят прямо в порту демонстрантов пикет,Нас обвинят в изуверстве: мол, варвары снова…Черт бы побрал все свободы, особенно слова!

Лопес:

Ваше величество, в городе трам-тарарам…

Король:

Ну так плесните в огонь с полведра эпиграмм!

Глава одиннадцатая

Рапира Сеньора Пераля

Сугроб походил на могильный холм.

Из снега сиротливо торчал косо срезанный стебель клинка. Венчавший его цветок эфеса остался у маэстро в руке. Диего Пераль стоял и смотрел, чувствуя, как в сердце лопается одна струна за другой. Говорят, талантливый музыкант сыграет и на последней. Мало ли что говорят? На последней, повторил Диего. Слово застряло в мозгу, теряя смысл, превращаясь в мучительную занозу. Безразличный ко всему, что творилось вокруг, маэстро хотел выдернуть эту занозу, пока рассудок не загноился, и его чуть не сбил с ног яйцеголовый дикарь. Пераль машинально отступил в сторону, и Якатль живым снарядом пронесся мимо, взрывая снег босыми пятками.

– Куда?!

– Стой!

– Якатль, назад!

– Замерзнешь!

– Да стой же, придурок!

Куда там! Астланин мчался по прямой – наискось через двор, через сад, вслед за улетевшим аэромобом. Из одежды на дикаре были короткие, до колен, штаны да меховая безрукавка на голое тело – подарок заботливого Прохора.

– Вернись!

Якатль кошкой перемахнул высокую ограду, чудом не напоровшись на острые наконечники прутьев, и понесся дальше, прямиком по снежному полю.

Рыжий невропаст ударил кулаком в ладонь:

– Вот же псих!

– Сани запрягай! – грянул с крыльца приказ Пшедерецкого.

– Сей секунд, барин!..

– Живо! Догнать и вернуть!

Не догонят, отметил Диего. Разве только на другом аэромобе…

– Что это?!

Рыжий во все глаза таращился на снежный холмик. Бледный, вспотевший на морозе, невропаст пятился назад, шаркал по-стариковски, втягивал затылок в плечи. Диего проследил за рыжим, вновь сфокусировал взгляд на сугробе, на обломке рапиры, и с отменным безразличием констатировал, что сходит с ума. Клинок шевелился. Медлительность движения завораживала: обломок изогнулся, лег на снег, как если бы металл вдруг начал плавиться, теряя жесткость, и больше не мог держать собственный вес. Однако снег под клинком и не думал таять. Секунд на двадцать, если не больше, обломок замер, потом начал извиваться. Еле слышно шелестя, он заскользил по ноздреватому насту, выволакивая из недр сугроба острие, скрытое под снегом.

– Мама, мамочка моя…

Голос невропаста сорвался, пустил петуха, словно рыжий был мальчишкой на переломе от детства к юности. Диего молчал. Позади заскрипели шаги – к ним шли остальные.

– Великий Джа! – ахнул Джитуку. – Ты хунган, брат?!

Прилагая неимоверные усилия, стальной ужик полз к Диего. Маэстро физически ощущал, насколько тяжело двигаться обломку рапиры. Но клинок, упрямец, полз – так безногий солдат ползет к ручью, чтобы напиться и умереть. Металл тускнел, темнел; казалось, мастер-невидимка прямо сейчас ворони́т искалеченный клинок. Когда косой срез ткнулся в сапог Диего, обломок был аспидно-черный сверху донизу.

Эфес в руке маэстро ощутимо потяжелел. Рукоять с сильной четвертью клинка обрела собственную волю. Она тянулась навстречу обломку, пытаясь преодолеть сопротивление мышц Диего. Непонятливый, упирающийся человек мешал рукояти. В свою очередь сломанный клинок пытался обвить сапог, желая взобраться выше, но ему не хватало сил. Маэстро присел на корточки, как над раненым, с осторожностью змеелова подвел один срез к другому. Части клинка потянулись навстречу, слиплись: два куска влажной глины. Чернота и блеск металла смешались, перетекая друг в друга. Линия раздела затянулась подживающей раной, превратилась в рубец, в застарелый шрам…

Исчезла.

Клинок рапиры выпрямился во всю длину, вновь обретая прежнюю жесткость.

– Металлоорганика? – предположил тусклый, невыразительный голос. – Квазиживой организм с функцией регенерации?

Голос мог бы принадлежать Гилю Фришу, но это сказал не Фриш.