Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

В тот вечер Клава почувствовала, что Наперсник тоже вздохнул с облегчением.

— Ну вот, — сказал он, — ты и выполнила обязательную программу, как в фигурном катании, знаешь?

— Теперь — произвольную? — рассмеялась Клава.

— Вот именно, — посерьезнел Наперсник. — Произвольную. И даже выше того. Фигуристы свою произвольную программу ведь тоже заранее готовят, репетируют до совершенства. А ты должна выходить на лед и кататься с блеском и мастерством без всякой подготовки, исходя лишь только из предлагаемых обстоятельств. А это значит, — проговорил он многозначительно, — ты должна уметь все.

Они поговорили о том о сем, и вдруг Наперсник хлопнул себя по лбу:

— Совершенно забыл! А хотел сразу тебя обрадовать! Тебе выделена черная «Волга», представляешь? Будешь ездить, как министр. Вот такие дела. Такие права и обязанности.

На базе был и раньше так называемый завовский «Москвич»-пикап, но раз он был полугрузовой, на нем чаще перевозили какие-нибудь мелкие товары, и Клава пользовалась им только из крайней необходимости. Теперь «Волга»! На ней не станешь возить товары с железнодорожной станции. Значит, придется ездить самой.

Клава покраснела, стала благодарить, выходило, что Наперсник и тут всячески заботился о ней — укреплял ее авторитет.

— Н-нда, — проговорил он задумчиво и весьма откровенно, — черная «Волга» — и ты. Как думаешь, Диана, не приодеться ли тебе?

Клава снова вспыхнула. Еще бы, зарплата ее отличалась от прежней до неузнаваемости, плюс к тому всевозможные прибавки и премии, а она насела на работу, — понятное, конечно, дело, но все же, — насела на работу и внешне ничем не отличается от кладовщиц или заведующих отделами, и вот опять укор дорогого и всевидящего Наперсника.

Он вышел из комнаты, вернулся, кинул перед Клавой пачку денег, перевязанную банковской полосатой лентой.

— Возьми у меня в долг, — проговорил он, — потом отдашь, и, пожалуйста, — Клава услышала раздражение, — приведи себя… в соответствие.

Кольнуло ли это ее? Пожалуй, нет. С ней возились, как с малым дитем, а от нее все никакого проку, все какая-то несообразительность, нерасторопность, инфантильность. А ведь от нее ждут уже зрелости — во всем. Еще бы, черная «Волга» — и ее прохудившееся пальтишко студенческой поры, чем не инфантильность — раздражающая и глупая?

Клава взяла деньги, сложила их в сумочку. Они принялись за чай.

Как-то между прочим Наперсник сказал:

— Да, Дианочка, там вы получили болгарские дубленки, так к тебе завтра заедет секретарша одного человека, — он назвал фамилию, — отпусти парочку, женскую, сорок шестой размер, и мужскую, пятидесятый.

— Я же не имею права, — улыбнулась Клава, и ей тотчас стало стыдно.

— Знаю, знаю, — усмехнулся Наперсник. — Деньги они заплатят в магазине, а к тебе привезут записку и копию чека. Только фактуру надо оформить на тот магазин. Желательно тут же. — Он опять обаятельно улыбнулся. — Ну, а третью дубленку я тебе просто приказываю взять для себя! Когда-то еще будет завоз. Выберешь, — он говорил твердо, не допуская возражений, — оплатишь, как и те две, и завтра явишься к нам в обнове.

Клава явилась. Дубленка была роскошная. Отороченная мехом, с красивым пушистым воротником, она — это было ясно с первого взгляда — вознесла Клаву на какую-то новую духовную высоту. Красиво одетая красивая женщина, что может быть благородней, прекрасней, возвышенней? В конце концов блюсти достойный вид требовала от нее жизнь.

Клава полюбила смотреться в большое зеркало. Поглядывая в него с растущим чувством собственного достоинства, она радостно следила, как красотка в дубленке поднялась на изящные каблучки роскошных сапог, надела на голову мохнатую шапку из чернобурки, накинула на руку новомодную женскую сумку. Когда дубленка распахивалась, Клава любовалась прелестной костюмной двойкой — восемьдесят процентов чистой ангорской шерсти и лишь двадцать — синтетики.

Она наделала маленьких долгов, но ненадолго, зарплата позволяла ей одеться со вкусом, а тратиться ей было особенно не на что. Одним Клава страдала — и чем дальше, тем больше. Общежитием. Роскошно одетая женщина выходила из персональной черной «Волги» и открывала дверь общежития — надо же! Сначала это печалило ее, потом как-то незаметно стало угнетать, уничтожать.

Постепенно Клава научилась останавливать машину за квартал до общежития, потом идти неспешной походкой, оборачиваться по сторонам — нет ли знакомых глаз — и только потом браться за ручку общежитской двери. Она уже чувствовала, что такое настоящий престиж, когда директор любого магазина вскакивает из-за стола, увидев тебя на пороге, когда шушукаются за спиной продавщицы: ведь все знают, какая у тебя сила.

С силой пока Клава по-настоящему еще не разобралась, но вот общежития стыдилась безусловно. Она снова поговорила с Наперсником, в разговоре употребив новое для себя, но существенное для своего положения слово:

— Неудобно! — сказала она довольно решительно, и Наперсник весело осклабился.

— Вот, вот, — согласился он, — неудобно, но мой тебе совет — не мелочись. Комнату я тебе хоть завтра раздобуду, еще хуже — однокомнатную квартиру. Почему хуже? Да потому, что ты там надолго застрянешь. Решай дело по-крупному, — присоветовал он, — выходи замуж и получай сразу двухкомнатую.

Клава даже задохнулась: ну и разговорчик! Ничего себе, выходи замуж — будто купи шубу. Мужей не меняют, просто так это не делается. Но Наперсник смотрел строго, кивал головой, потом, услышав несказанное, проговорил:

— Ты не ершись, подумай хорошенько, и со мной согласишься.

Клава подумала, ведь Наперсник не давал пустых советов. Через четыре месяца, к весне, на свадьбе, которую справляла не столько Клава, сколько весь главк, ей с Павлом вручили ключи от двухкомнатной квартиры в доме, который вскоре сдавался.

Павел.

Наперсник любил повторять Клаве великую мудрость, что все в руках человека и этими своими руками он способен построить все — даже собственное счастье.

— Сильный человек, — говорил он, — может нелюбимое сделать любимым, отталкивающее — прекрасным.

И еще он повторял:

— Красота достойна уважения лишь тогда, когда она внутри человека. — Правда, он добавлял при этом: — Лучше, когда она еще и снаружи, но важней всего — внутри.

Завершающая формула выглядела так:

— Сильный человек все может сделать собственными руками. — И повторял Мичурина: — Мы не можем ждать милостей от природы.

Раздумывая о себе, о своей семейной жизни, Клава вспоминала мать, вырастившую ее после ухода отца, и отца, которого видела трижды в жизни — молчаливым, угрюмым. У отца давно была другая семья, трое детей от второго брака, и он глядел на Клаву как-то исподлобья, хмуро, точно не на человека, а на свою, вот так странно материализовавшуюся, ошибку. Мать не требовала от него помощи, но он все-таки помогал нечастыми — к праздникам — переводами, и мать не уставала, хотя и беззлобно, комментировать отцовскую помощь. У матери, похоже, не было мужчин после отца, по крайней мере не было серьезных попыток обзавестись новым мужем, и Клава выросла с верой в необязательность мужского присутствия.

Личный ее опыт был скромен, хотя и тосклив до воя, до смертной тоски. В студотряде их группа работала неподалеку от политехников, однажды после танцулек ее пошел провожать бородатый парень с гусарской выправкой, провожая, щекотал ей ухо бородой, смеялся, грубо тискал, и Клава, как дурочка, влюбилась. Недели через две, опять после танцев, они, как порой говорят, сошлись в лесочке, неподалеку от стройки. Назавтра политехник на танцах не появился, и кто-то из его приятелей сказал Клаве, что к нему приехала жена, тоже студентка.

— Теперь ему, поди, не до танцев, — усмехнулся приятель, вроде бы сочувствуя бородачу.

Клава тихонько ушла с танцев, убежала в лесок, тот самый, и до рассвета проревела. Потом успокоилась. Убиваться не стала, просто успокоилась, никому не сказав о своем приключении. Девчонки в институте на эту тему вообще рядили по-разному, и хоть карамзинская сентиментальность навеки останется в русской женщине, девчоночья болтовня не драматизировала и иного выхода, который бесславным, по нашим временам, не признавался. Выходил этакий странный коктейль, где затейливо смешивалась мечта о великой любви и девичьей непорочности с деловыми соображениями о том, каким флером прикрыть для будущего мужа его возможное разочарование в целомудрии жены.

Клава и сама не раз мучилась над этим. Но выдумать ничего не могла. Однако тогда была иная эпоха ее жизни. Как многие женщины, она ощущала себя пассивной частью мироздания, и ее судьба тогда полностью зависела от сильной личности.

Теперь сильной личностью становилась она сама.