Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

К письму, видно перечитав его, после того как поставила точку, она приложила записку:

«Все то, что я написала, не дает мне уверенности в том, что я как человек буду правильно охарактеризована в Ваших глазах. Я (так мне думается) не смогла изложить в письме как следует те мысли, которые волнуют меня. Я не обладаю даром письменного объяснения, да притом наболевшие вопросы наслаиваются друг на друга, и я не могу ясно изложить их. Не скрою, мне необходима помощь, а где ее получить? Откровенно говоря, я не знаю.

В моей жизни было очень много неприятных моментов, но такой удар, какой я получила сейчас, трудно перенести. Потеря ребенка равносильна смерти. Ко мне навязчиво приходит одна мысль: а стоит ли жить? Простите меня за мою слабость и не судите строго. Мне просто очень плохо.

С уважением — Клавдия Пахомова».

Она сравнительно молода, по нынешним, разумеется, меркам, ей ближе к тридцати, чем к сорока. Казалось бы, можно повторить попытку. Впрочем, она и повторяет, только совсем в ином значении — повторяет жизнь сначала, хотя повторить сначала и невозможно.

Это сегодняшнее состояние ее души. Было вчерашнее — об этом позже, а было и позавчерашнее, когда все, собственно, и произошло. Хотя и перед тем, позавчерашним, было еще одно жизненное пространство, точнее, пространство ее жизни, где все было понятно и просто и обещало одну лишь безмятежность — безмятежностью ей кажется сегодня все, что было прежде.

Клава закончила торговый институт, а попала туда потому, что в последний миг забрала документы из приемной комиссии университета, испугалась строгих экзаменов. Это теперь в торговый институт попасть потруднее, чем на исторический, а тогда, в ее пору, было наоборот, и подружка — где-то она теперь? — уговорила перейти в торговый.

Уже в институте, пока смешком, между собой, после строгих и праведных лекций о правилах советской торговли, девчонки частенько поговаривали про магазины, где бывали на практике. Там, в магазинах, порядки были вольнее, народ не трясся над каждой копейкой; хватало, правда, всякой пьяни, особенно в гастрономах — при, как говорится, прямой выпивке и закуске. Но умелый директор, утверждали девчонки, должен иметь двух-трех надежных людей на базах — вне магазина и двух-трех на складах внутри магазина. Отношения между продавцами и складскими — в руках этих клевретов, директору остаются вопросы стратегии и тактики. Зачем ему трястись над каждым килограммом и каждой копейкой? За недостачу отвечают продавцы.

Мнения среди студентов тогда делились: где лучше работать: в системе продуктовой или промтоварной? Продукты всем нужны каждую минуту, но дело это хлопотливое, напряженное.

Промтовары тоже всем нужны, хотя и не каждую минуту, но нужны даже поосновательнее, тут речь о предметах носких и долговременных.

Разницы — это было известно, как истина азбучная, — большой нет: за дефицитную еду тебе принесут любой промтовар, а за дефицитный промтовар — любую еду.

Нельзя, конечно, сказать, что в торговом институте разговоры вертелись только по коммерческому кругу. Студентки, как все студентки, бегали по танцулькам, в кино и театры, но Клава хорошо помнила ощущение волнующего ожидания, которое царствовало в их общежитской комнате, особенно на последних курсах. Среди этого ожидания все четче, точно заповеди, звучали две мысли. Одна — про то, что все, конечно, зависит от везения. Бывает, повезет сразу — самостоятельная работа, и не ОРС или трест, треск арифмометров и бабьи склоки, а сразу магазин. Другая — один в поле не воин, и надо сразу найти круг, познакомиться, сойтись или еще как — все равно, словом, найти решающих людей, подружиться с ними.

Распределение оказалось слабым местом Клавдии — выросла она в небольшом городке, возвращаться туда не желала, а в сравнительно больших центрах ни родни, ни знакомых у нее не было, и, услышав от председателя комиссии три названия трех крупных городов, даже растерялась — все они и казались равными в ее представлении.

Председатель потеплел: такие растеряхи встречались ему, видать, не часто, куда чаще точку распределения называли сами, даже просили, бывало, умоляли и плакали — каждый заботился о своей судьбе заранее. И он повторил одно из трех названий: город в Сибири, на сибирском Севере, хоть и старинный, но перспективный, потому как стал столицей крупного экономического района.

Клава покорно кивнула, снова вызвав улыбчивую симпатию председателя.

Так оказалась она в Сибири, и вот так, в общем-то совершенно случайно, началась ее счастливая и несчастливая карьера.

Первое время ей все же пришлось поторчать в тресте. Девица она была видная — роста выше среднего, к тому же казацких кровей, брови вразлет, высокая грудь, щеки пышут жаром — все при ней, все на месте — и, похоже, начальство, будто дефицитный товар, придержало ее при себе, до особого, может быть, случая.

Внешний вид в торговле, считай, тоже дефицит, особенно если лицо от рождения — открытое, приветливое, добродушное; такое лицо да еще ежели статность, величественность в фигуре — карьеру способно сделать, повести далеко вперед. Это, правда, Клавдия гораздо позже поняла, как с горечью поняла потом, когда времени понимать стало предостаточно, и другое, самое главное, что еще важнее, чем статность и приветливое, улыбчивое лицо. Начальство умышленно попридержало ее в тресте, чтобы, во-первых, приглядеться как следует к человеку, обкатать ее — и, так сказать, в сфере документации, и в сфере деловых отношений, а главное, подвоспитать в общем духе: понять, насколько покладиста, умна, умеет ли обращаться с людьми, так, чтобы всегда была хозяйкой положения, чтобы свято берегла свою ступеньку на лестнице положений — почитая верхних и подчиняя нижних.

В тресте Клава отработала полгода, обнаружив свои достоинства и недостатки. Из достоинств: дело понимала, с документацией обращалась спокойно и уверенно, была покорна и покладиста, но вот с людьми обращаться совершенно не умела; впрочем, такое умение приходит только тогда, когда человек занимает свое место на своей ступеньке, а не болтается на широком крыльце, с каким можно сравнить административный аппарат треста.

И Клаву выдвинули — на место довольно нейтральное: товароведом большой базы, снабжающей Север одеждой.

Надо заметить, что произошло это все лишь после того, как у Клавы окончательно определился ее Наперсник. Я пишу это слово с большой буквы вовсе не из уважения к нему, а оттого, что Клава даже теперь, даже в своем драматическом письме не называет имени-отчества и положения своего, если можно так выразиться, учителя и наставника. Уверен, он работает, процветает, трагедия Клавдии Пахомовой его совершенно не волнует, потому как причастным к ней себя он сам, и даже Клава, не считает. Так вот, у Клавы к той поре был Наперсник, человек, судя по всему, пожилой, опытный, вероятно, любитель клубнички, — но только потом, при условии полного согласия и взаимопонимания, как гарнир к делу, к высотам многосложной и многохитрой торговой профессии.

Поизучав Клаву, поняв ее характер, он начал с простого: призвав ее в кабинет, неустанно повторял, какая она красавица, как недооценивает себя и какой прекрасной жизни она достойна.

Поначалу Клава краснела, не поняв, думала, что этот старик таким образом старается приставать к ней, как ныне выражаются, «кадрит», но Наперсник не позволял себе ни единого вульгарного движения, глядел открыто, просветленно, как истый и благородный педагог. И Клава начала понимать, что тут дело в ином. Может, в том, о чем толковали студенческой порой? Только не Клава ищет «своих», а ее ищут?

Задним числом она соображала: город становился известнее с каждым днем, правительство приняло важное решение о развитии сибирского Севера, здесь обнаружили необыкновенные богатства, и сюда ехали люди, много людей. Из-за границы и с лучших заводов двигались машины, трубы, стройматериалы. Ясное дело, людей нужно было кормить, поить, одевать. Тресту, где работала Клава, давали права главка, люди требовались не только на стройке, но и здесь, в торговле. Словом, ждать было некогда, размах открывал новые возможности, и Клаву действительно искали.

Наперсник искал в ней границы податливости и прочности, верности и ума, хитрости и смекалки. Точно забравшись в Клавдию, как в пустой кувшин, Наперсник толкался там внутри, наваливался всей силой опыта и воли на стенки — вправо, влево, вперед, назад, — раскачивал кувшин изнутри, пытаясь проверить, когда, при какой силе толчков кувшин может упасть.

Даже про институтских Клавиных ухажеров, даже про деда с бабкой, не говоря про мать, выведал Наперсник до малейшей подробности — кто как жил из этих ухажеров, какой дом у матери на Кубани, чем и как обставлен, какая пенсия, сколько может быть — приблизительно! — у матери на сберкнижке и сколько она подрабатывает с огорода. Он ничего не пропускал, никаких мелочей, его даже посуда бабкина интересовала: сколько и какого фарфора, есть ли хрусталь?