Гарь - Глеб Пакулов

— Како велено, тако и служу, куды б не достягнул, — катая на щеках желваки, сквозь зубы высказал неприятному гостю. — Великий государь Никон всё ещё патриарх на Руси, другова покудова нету, а сюда в протопопы я лично им ставлен, и службы строю по его новым служебникам всею правдой.

«Ох уж насмотрелся я и наслушался правды той. Да чё ж опеть деять? Каков строитель, такова и обитель». И вслух съязвил:

— Правда твоя от слепого, что до сих пор безногих поводырит. Чаешь, не потечёт огонь истинной правды от престола Господня и не пояст соблазны ваши? — Аввакум поднялся. — Жди, никонияне! Воссияет от царя-батюшки свет древней веры.

Вздыбил бороду и, глядя на тёмные киоты в углу, едва подсвеченные слабеньким, изнемогшим огоньком лампады — вот-вот сорвётся и отлетит от фитиля издыхающим светлячком, — крепко вдавил персты в лоб, перекрестился по-староотеческому, сурово глянул через плечо на тяжко, по-воловьи, вздохнувшего Евсевия и покинул избу протопопа.

Сидя дома у двери на конике, молчал угрюмо и долго. Марковна, когда он уходил в церковь, как уселась за угол стола, подпёрши ладонью голову, да так и сидела, печально воззрясь на мужа.

— Сыны-то где? — наконец спросил он и как-то виновато взглянул на Марковну. — Опеть небось на верфи с Гаврилой плотничают, а доча у Ржевских коклюшками рукоплетничает. Деве то и добро.

Настасья Марковна поднялась и, как обычно, неслышно и с опрят-ством подступила к нему.

— Чё, господине, опечалился еси? — спросила жалеючи. — Ска-I зывай, не пыть себя.

Аввакум сидел, уперев в колени локти и обхватив голову руками, покачивался, зажмурясь, как кланялся.

— Каво мне творити, друже мой жёнка? Стужа еретическая лютует на дворе. Кричать ли мне о блудне сей или сокрыться где? Ох, связали вы меня!

— Господи, помилуй! Не говори такое, Петрович! Слышала я — ты сам читал речь апостольскую — «…привязался ежели к жене, так не ищи разрешения, а ежели огрешишися, тогда не ищи жены». Я тя с детьми нашими благословляю — дерзай проповедовать слово Божье по-прежнему, а о нас не тужи. Пока Бог изволит, живём вместе, а разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай. Поди, поди, Петрович, каво и страшиться после стольких-то страданий? Вдоль горя туда и, оттеля по Сибири едем, да силён Христос и нас не покинет.

Отнял от лица руки Аввакум и, моргая, словно сгоняя с глаз до-I садную слепоту, встал с лавки, низко поклонился Марковне:

— Другова чего из уст твоих, знал, не услышу. — Обнял ручищами и как упрятал в них протопопицу, завесью бороды скрыл головушку, шепнул:

— Жить — Господу служить, жёнушка, а сеющие слезами радостью пожнут.

…И пошёл говорить народу с папертей церковных, не входя в храмы, где лукавый празднует. На торгу, у въездных башен градских гудел набатом голос протопопа. Засуетились попы, бросились к воеводе, мол, уйми хулителя, мы народ окормляем новой верой христианской, как положил нам патриарх и царь православный, а он рёвом своим бесстыжим прихожан из церкви повымел, и они за ним табуном ходют, яко за новым пророком Христовым.

Подавали челобитные, а Евсевий даже посохом протопопьим по полу дрызгал, мол, своих людишек в Москву к государю наряжу, поскольку ты, воевода, явно темничаешь, в хоромине своей злыдня принимаешь, а ходу бумагам нашим никак не даёшь.

А и правда: придерживал жалобы воевода Ржевский, не пускал в Москву опасные писули, но и сам не урезонивал Аввакума, а как-то высказал Евсевию, дескать, чего ты ждёшь от меня, коли его сам государь Великия и Малые Руси своей рукой из ссылки позвал? А по какой нуже, тебе ведомо ли?.. Допишешься, как дать турнут самого в край света Якутского.

Не любил воевода жалобщиков и, чтя новую челобитную, стенал:

— Боже мой, Боже, всякий день то же!

И не удержался в очередной раз. Пробежал глазами бумагу, швырнул её на стол, накричал на посланца:

— Вякни-ка чернецу Евсевию — пусть своим ходом мимо меня грамотки сии в Москву правит, чаю, наскребёт на свой хребёт! — в отчаянии хватил кулаком по столу, челобитная пугливым голубком спорхнула на пол. — Слышно, Аввакума на место Никона в патриархи метят!..

Посланец выгорбился в поклоне, ловко схватил с пола бумагу и спиной вперёд выбежал из воеводских хором. Больше не донимали воеводу Ржевского жалобами, притихли мышами, ждали весны, когда бунтарь, угодный царю, съедет из Енисейска восвояси…

Кончались холода, постепенно отеплило, закапали сосульки с дровяных покатых крыш, а там сдвинул с себя и сплавил на низа ледяной панцирь могучий Енисей. Помор Гаврила подготовил лодку, переволочились в реку Кеть, простились с провожавшими и поплыли по ней до Оби. Шли в основном под парусами, кои за долгую зиму скропал из добротного полотна, по-поморски, умелый кормщик. Где-то на полиути к Тобольску повстречали баржу с казаками, спешащими в Енисейск. Причалились бортами. Казачий десятник поведал новость грозную: от Урала до Оби восстали на русских за притеснения да I великий ясашный побор татары с черемисами и башкирцы с хантами, ещё и вогулы взялись за луки. А на бунт поднял их внук хана Кучума Девлет Гирей.

— Куды вас немытый ташшит?! — пугал десятник, вертя головой, [обвязанной тряпицей в засохшей крови. — Мы еле выдрались, а наших тридцать Березовских христиан стрелами яко белок проткнули! Вертайтесь с нами от греха.

И не подумал Аввакум возвращаться, поплыли вперёд, уповая на Господа и Николу-путеводителя. Вечером другого дня обступила | лодку флотилия узких плоскодонок, резво вылетевшая из-за мыска, но не тронули туземцы, молча порыскали по русским лицам при-I плющенными глазами, а их старшой потыкал пальцем в Аввакума и в крест на носу лодки, что-то прогорготал своим воинам, да и махнул ладошкой, мол, пускай плывёт урус-шаман.

Не без страха ежедневного, почти не приставая к берегу, добрались I осенью до Тобольска. Город заметили издали, но и лодку Протопопову I далече узрели казачьи посты с башен: мурашами покатились фигурки из посада, а потом и из ворот градских к берегу. И чем ближе под-I плывали, тем зримее виделись белые платки вперемежку с колпаками и шапками, порхающими над головами встречающих.

Едва выйдя на берег, Аввакум впал в дюжие объятия воеводы [Ивана Хилкова, сына прежнего воеводы Василия Ивановича. Рас-[целовались, Аввакум перекрестил его, а Иван приложился к руке.

— В отца-а молодец! — любуясь белокурым и синеоким в чёрных I крылах бровей, вровень с ним ростом Иваном, откровенно радовался I Аввакум. — Это ж сколь годов минуло! И вот ты воевода, да какой I богатырь!

— Десять годин, батюшко святый, не виделись! — сияя глазами, кричал, перекрикивая шум, воевода. — Отец наказывал дождаться тебя, веру имел — воротишься здрав, вот как в воду глядел! И Настасья Марковна здрава и детки уж парни взрослые, а Агриппа невеста! Ну да поговорим вдоволь дома, ох наговоримся-а!

Гудел народ, обступив семейство протопопово, выкрикивал добрые слова, бабы градские и посадские макали глаза ширинками. И Марковна кланялась низёхонько и не утирала слёз. Протопоп кивал знакомым, благословляя толпу крестом.

— Тебя, батюшка, как Христова воеводу встречают, — радовался Хилков. — По-омнят, да ино молва о тебе, верно, что и до Белокаменной достягнула. Жаль, нашего Симеона архиепископа нету, в Москве он, а тожеть наказывал стретить и оберечь!

— Кто таперь тут за него, добрый? — идя сквозь народ, кланяясь и обнося всех крестом, спросил Аввакум. — Али его в городе нету?

— Е-есть, — растяжно, с неприязнью ответил воевода. — Да мы с ним дружбой не водимся. Вот уж кто не обрадуется твоему приезду. Тож Симеон, да не тот он.

В знакомой Аввакуму воеводской хоромине после широкого обеда, устроенного в честь возвращения протопопа на Русь, остались вдвоём. Расторопный воевода знал о скором прибытии сосланного семейства и загодя отвёл для него ту самую избу, в которой оно проживало до отъезда в Дауры, и всё необходимое предоставил. Теперь, наедине, молодой Хилков, князь Иван Васильевич, учтиво слушал о злоключениях протопопа и сам рассказывал много. Поведал, как вскоре после отправки Аввакума в Енисейск сюда под его догляд привезли сосланного Никоном попа Лазаря. И уж как мятежил он в церквах! Дрался с попами и сам бывал бит ими. Всё-то просил отправить его по Аввакумову следу далее в Сибирь, и прежний Симеон архиепископ решил было послать шумного попа с оказией в полк Пашкова, а Лазарь возьми и пропади невесть куда. Сказывали, объявлялся в Великом Устюге, позже в Тотьме и ещё где-то. Небось уж в Москве обретается, шатун этакой.

— Бедовый! — представив перед глазами Лазаря как живого, улыбнулся Аввакум. — Такой не пропадёт… Скажи-ка, Пашкова по пути сюда туземцы не воевали?

— Целы мимо проехали. Видать, шибко торопится в Москву Афанасий Филиппович, — улыбнулся воевода. — Да кто бы посмел воевать их: на носу дощаника пушка выставлена, да народу человек двадцать и все с огненным боем.