Московские загадки - Нина Молева

Московские связи Тургенева в эти годы исключительно широки. Среди гостей дома на Остоженке все Аксаковы, М.П. Погодин, И.Е. Забелин, А.Н. Островский, А.Ф. Писемский. Отсюда направляется Иван Сергеевич знакомиться с живущим на Никитском бульваре Гоголем и слушает там авторское чтение «Ревизора». Тем не менее сравнительно скоро Тургенев расстается со своей «остоженской обителью». Одна из очередных владелиц дома жена генерал-майора А.П. Вознесенская в 1871 году вместе с переменой нескольких подгнивших венцов (дом оставался деревянным) переделывает внутреннее расположение комнат, прорубает новые окна и двери, штукатурит фасад.

В 1894 году тургеневский особняк уже составляет собственность известного московского врача И.П. Смирнова, а в 1895-м переходит в собственность Московского совета детских приютов. При этом двухэтажный флигель в глубине двора переоборудуется под слесарную на первом, столярную и токарную мастерские на втором этаже. В 1901 году по проекту архитектора Н. Какорина рядом с тургеневским домом строится четырехэтажное здание «для склада и публичной продажи предметов, пожертвованных Совету». В январе 1917-го вместо мастерских открывается механическая штамповальная фабрика. Тургеневский дом превращается в коммунальное жилье, на смену которому приходит производство спортивной одежды. Музей великого писателя? Нет, вопрос о его создании по-прежнему не стоит. И по старой причине: на Тургенева у города Москвы средств не может быть.

И необычная история, связанная с домом на Остоженке и получившая свое завершение в 2005 году.

Переезжая на Остоженку, Варвара Петровна прежде всего думала о своем любимце. Верила, что по окончании университетских занятий вернется в Москву, будет жить рядом с ней. Устраивала его комнату по вкусу и моде тех дней, когда все еще шла война на Кавказе. «На кавказский манер» мужские половины украшались кавказскими коврами, а на стенах непременно развешивалось оружие. Актеры Малого театра, собиравшиеся у Тургенева на читку его пьес, не могли не обратить внимание на такое несоответствие: вполне мирный и штатский хозяин, никогда не имевший ничего общего с армией, и воинственная обстановка, на которую он, впрочем, не обращал сам никакого внимания. «Папаша Щепкин» делился впечатлениями со своими домашними, актер Пров Садовский пересказывал товарищам по сцене, что один палас – «красный с черными крестами» – висел на стене, а второй – «зеленый пестренький» – лежал на широкой тахте. Эти воспоминания сохранились в обеих семьях: кто бы ни запомнил наизусть все, что было связано с удивительным писателем.

После продажи дома на Остоженке вся его обстановка была перевезена в Спасское. Обстановку большого дома в поместье Иван Сергеевич менять не захотел, новые вещи разместились по кладовым и флигелям. Одна из комнат флигеля превратилась в московскую «кавказскую антресоль», и это в ней наследница писателя разместила приехавшего в 1900 году в Спасское погостить их общего с писателем родственника, ливенского помещика Стефана Львовича Лаврова.

Никто не знал, насколько затянется визит, поскольку вызван он был семейным конфликтом: старшая дочь Лавровых по благословению отца, но вопреки воле матери, «уходом» – буквально сбежав из дому, обвенчалась с офицером, служившим в штабе Западных войск, и уехала в Варшаву. Мать не захотела простить ни мужа, ни дочь. Приезд в Спасское означал скорее всего окончательный распад семьи, которого Стефан Львович не сумел пережить. Через две недели его не стало. Дочь, находившуюся на последних неделях беременности, извещать не хотели – она сама увидела во сне и момент кончины отца, и всю обстановку комнаты, в которой прошли его последние минуты. По желанию покойного, он был похоронен в Спасском, а приехавшей дочери хозяйка поместья подарила оба кавказских паласа. С тех пор и вплоть до 2005 года они висели в ее семье в Варшаве, позже в Москве, пока правнучка Стефана Львовича не подарила их Литературному музею И.С. Тургенева в Орле. И удивительно вовремя. Потому что несколькими днями позже в ее доме появились дочери поэта Расула Гамзатова. Старшая – Патимат – специалист по коврам, младшая – директор Художественного музея Дагестана в Махачкале. Паласы интересовали их как старейшие из сохранившихся образцов дагестанского ковроткачества. Сестры тут же направились в Орел и подтвердили возраст паласов, определили с явной горечью: ковры должны были бы оказаться в их музее, но… С настоящим кавказским радушием сестры помогли орловскому музею в реставрации тургеневских вещей. Музей – это всегда и везде музей, вот только в Москву и родной дом на Остоженке паласы не вернутся. Никогда.

Город мой

Москва меня душила в объятьях своих бесконечных Садовых…

О доме можно было писать повести. Многоэтажный. Каменный. На углу Малой Бронной и Тверского бульвара. С трактиром внизу и дешевыми меблированными комнатами наверху. В трактире собиралась студенческая молодежь и не подавалось ничего «горячительного» – бесчисленные пары чая, баранки, вареная колбаса, немудрящие щи. В «меблирашках» одинаковые, захватанные по краям до черноты красные занавески и гардины, гнутые спинки венских диванов и стульев, никогда не закрывающиеся двери и сизые облака табачного дыма, переплывающие из одной комнаты в другую вместе со спорщиками, искавшими в запале новых союзников и оппонентов. В «Романовке», как называли и дом и трактир, все становились одной семьей, и охранное отделение сбивалось с ног, пытаясь уследить за всеми жильцами и всеми гостями. Много ли здесь, среди самых малоимущих студентов – из Московского училища живописи, ваяния, зодчества и московской Консерватории – случалось не подозрительных? И это в «Романовке» (Малая Бронная, 2) Маяковский решится читать перед слушателями свои первые стихи, станет учиться труднейшему и мужественному искусству публичных выступлений.

Немногим раньше, едва успевшей разрешиться зимой осенью, был Сретенский бульвар. Мерзлая ночь. Прочитанные Д. Бурлюку будто бы чужие стихотворные строки – и бурный ошеломительный отклик: «Во-первых, вы врете – это вы сами написали. Во-вторых, вы гениальный поэт». Преувеличение? Прозрение? О таких тонкостях не думалось. «Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета, – откликается Маяковский, – обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом». Вечера в Романовке подтверждали предсказание. Мария и Давид Бурлюки были одинаково захвачены стихами и самим образом поэта.

Панорама Москвы в начале XX века.

«Маяковский обычно сидел на диване, рядом с большим круглым столом. На столе – керосиновая лампа с резервуаром из желтого массивного стекла. Зеленый абажур бросал густые тени на стены, трепетом пламени фитиля освещены лишь потолок и светло-оранжевый пол. Два окна выходили на Малую Бронную. В этих синих как бы аквариумах плыли, вились крохотными рыбешками пушинки снега, виляя и прыгая…

Когда его просили читать, Маяковский вставал с неизменной светящейся папиросой в руке. Лицо юноши было освещено снизу. Глаза казались темно-фиолетовыми, волосы черно-синими. Юноша отходил на середину комнаты, выпрямлялся, лицо его оставалось спокойным; опускал руку с горящей папиросой вдоль своего высокого тела, другую – закладывал в карман бархатной блузы.

Не откидывая головы назад, пристально глядя в глаза, как бы видя перед собой будущую аудиторию, поэт начинал читать свои юные стихи, скандировать без поправок или остановок, без сомнений скромности и не изменяясь в лице…» Московский новый поэт.

С Москвой было связано все. Совсем недавно она начиналась в окне поезда. Огромная. Продымленная заводскими трубами. Просвеченная отблесками золотых куполов. В крикливой пестряди вывесок и витрин. Тем более непонятная после зеленой тишины Багдади и ленивого захолустья Кутаиси. Город и подросток, которого уводила из родных и привычных мест нужда. Недавняя смерть отца возложила заботу о матери и младших детях на сестру Людмилу. Володя из младших – ему тринадцать. Счастья решено было попытать в Москве. Шел 1906-й год.

С Курского вокзала заторопились на Николаевский (ныне – Ленинградский) – кров на первых порах давала знакомая семья, жившая на даче в Петровском-Разумовском. Петербургский почтовый поезд довез до Сельскохозяйственной академии. Оттуда на извозчике добирались на Выселки к Плотниковым. Так выходило дешевле, пока найдется подходящая городская квартира – экономить приходилось на всем.

Но утром следующего дня все равно была Москва – поездка с Людмилой и ошеломляющее впечатление надвинувшегося нового века. Громады каменных домов. Электричество. Медлительные кабины лифтов. Автомобили. Трамваи. Двухэтажные конки. Извозчики. Кинематографы. Заполонившие улицы густые толпы. Для него – дыхание колосса, равнодушного и бесконечно притягательного. Робости не было и в помине – единственное желание видеть собственными глазами и самому познавать. «Володю очень интересовала жизнь, – станет рассказывать мать, – Володя больше всего ходил по Тверской, Садовой и другим улицам и переулкам, изучая достопримечательности Москвы, а главное – людей и их жизнь в большом городе».