Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

– Зеленый перец, чили и кубики ветчины, – ответил Эдуард.

– Господи, Эдуард, зачем?

Я люблю яйца в таком виде, как их создал Бог, – без ничего.

Повернув омлет вилкой, я потянулась за беконом. Половина его была еле обжарена, другая половина – до хруста. Я взяла зажаренный кусок.

И у Олафа на тарелке бекон был с корочкой. Ну-ну.

Я произнесла над едой молитву. Эдуард продолжал есть, но остальные замялись, чувствуя себя неуютно с полным ртом. Всегда забавно произносить молитву в компании людей, которые этого не делают. Такое сконфуженное молчание и лихорадочная мысль: то ли жевать, то ли перестать. Я договорила слова молитвы и взяла кусок бекона. Вкусно.

– Каков план игры на сегодня? – спросила я.

– Вы еще дела не дочитали, – сказал Эдуард.

Бернардо застонал.

– Я думаю, это напрасная трата времени, – сказал Олаф. – Мы их прочли. Не верю, что она найдет что-нибудь новое.

– Она уже нашла, – ответил Эдуард.

Олаф повернулся к нему, задержав вилку с беконом на полпути ко рту:

– Ты о чем?

Эдуард рассказал.

– Это пустяк, – заявил Олаф.

– Это больше, чем ты сделал, – спокойно ответил Эдуард.

– Если я такая обуза в этой работе, то, может, мне уехать?

– Если не сработаешься с Анитой, то, наверное, придется.

Олаф уставился на него.

– Ты предпочитаешь для поддержки ее, а не меня? – удивленно спросил он.

– Да.

– Я ее могу сломать о колено, – произнес Олаф. Удивление сменялось гневом. Боюсь, что у Олафа почти все эмоции переходят в гнев.

– Может быть, – согласился Эдуард. – Но не думаю, что она тебе предоставит шанс.

Я подняла руку:

– Эдуард, не превращай это в состязание.

Олаф неторопливо повернулся ко мне и медленно и очень отчетливо произнес:

– Я с бабами не состязаюсь.

– Боишься проиграть? – спросила я и тут же пожалела. Минута удовлетворения не стоила выражения на его лице, когда он поднялся со стула. Я пригнулась к столу и вытащила «файрстар», направив его под столом в сторону Олафа.

Он стоял, нависая надо мной, как древесный ствол из мышц.

– Эдуард все утро рассказывал мне о тебе. Пытался убедить, что тебя стоит слушать. – Он мотнул головой. – Ты ведьма, а я нет. Тварь, за которой мы охотимся, может обладать магией, и нам нужен твой опыт. Пусть это все и правда, но терпеть от тебя оскорблений я не стану.

– Ты прав, – сказала я. – Прошу прощения. Это была глупая шутка.

Он заморгал:

– Ты извиняешься?

– Да. В тех редких, редчайших случаях, когда я не права, я могу извиниться.

Эдуард пристально глядел на меня через стол.

– В чем дело? – спросила я.

Он только покачал головой:

– Ни в чем.

– Ненависть Олафа к женщинам ослабляет его, а я стараюсь не смеяться над слабостями других людей.

Эдуард закрыл глаза и покачал головой:

– Ты никак не можешь оставить это без ответа?

– Я не инвалид! – вспыхнул Олаф.

– Твоя бессознательная и непримиримая ненависть ослепляет тебя, когда дело касается причины ненависти. Копы вышибли меня с осмотра места преступления, потому что вчерашний главный коп оказался христианским правым экстремистом и счел меня дьявольским отродьем. Он предпочитает, чтобы больше погибло людей, чем воспользоваться моей помощью в раскрытии дела и обойтись меньшими жертвами. Его ненависть ко мне берет верх над желанием расправиться с монстрами.

Олаф все еще стоял, но напряжение в нем ослабло. Вроде бы он действительно меня слушал.

– У тебя ненависть к женщинам сильнее желания поймать монстра?

Он посмотрел на меня, и впервые его взгляд не был злобен. Он был задумчив.

– Эдуард позвал меня, потому что я в своем деле лучший. И я никогда не бросал работы, пока дичь не была убита.

– А если нужен мой опыт в противоестественном, чтобы убить этого монстра, ты сможешь с этим смириться?

– Мне это не нравится.

– Это я знаю, но я спросила не о том. Можешь ли ты согласиться с тем, что мои знания помогут тебе убить монстра? Можешь принять мою помощь, если так будет лучше для дела?

– Не знаю, – ответил он.

По крайней мере он был честен, даже рассудителен. Начало положено.

– Вопрос в том, Олаф, что тебе дороже: успешное убийство дичи – или ненависть к женщинам?

Слышно было, как застыли Эдуард и Бернардо. Комната будто затаила дыхание.

– Дороже всего – убить.

Я кивнула.

– Отлично. И спасибо.

Он покачал головой:

– Если я принимаю твою помощь, это еще не значит, что я считаю, будто ты мне ровня.

– Вполне согласна.

Кто-то пнул меня ногой под столом. Наверное, Эдуард. Но мы с Олафом кивнули друг другу, правда, без улыбок, но заключив перемирие. Если он сможет справиться со своей ненавистью, а я – со своими приколами, перемирие может продлиться достаточно долго, чтобы мы раскрыли дело. Я сумела вложить «файрстар» в кобуру незаметно для Олафа, что подтвердило невысокое мнение о нем. Эдуард заметил, и Бернардо, по-моему, тоже. Так какая же у него специальность? Что толку в нем, если он не знает, где находятся пистолеты?

29

После завтрака мы снова вернулись в столовую. Бернардо вызвался мыть посуду – видно, искал любой повод увильнуть от бумажной работы. Хотя я начинала подумывать, не был ли и Бернардо так сильно испуган этими увечьями, как Эдуард. Даже монстры боялись этой твари.

Вчера вечером я собиралась повременить пока с чтением отчетов патанатомов, но сейчас, при свете дня, призналась себе, что просто струсила. Читать об этом было не так страшно, как все видеть, и мне очень не хотелось браться за фотографии, я их боялась, и как только я себе в этом призналась, то определила для себя эту работу как первоочередную.

Эдуард предложил мне развесить все фотографии по стенам столовой.

– И продырявить булавками твои чистенькие стены?

– Какое варварство! – возмутился Эдуард. – Нет, мы пластилином прилепим.

Он достал желтый прямоугольник, отломил кусок и протянул Олафу и мне.

Я зажала пластилин между пальцами, свернув в шарик. Это вызвало у меня улыбку.

– С начальной школы не видела пластилина.

Следующий час мы втроем лепили фотографии на стены. Возня с пластилином напомнила мне четвертый класс и как мы помогали мисс Купер лепить на стену рождественские картинки.

Мы развешивали таким образом веселых Санта Клаусов, большие карамельные трости и яркие шары. Сейчас я развешивала расчлененные тела, лица со снятой кожей крупным планом, снимки комнат, набитых фрагментами тел. Когда мы закрыли одну стену, я уже была несколько угнетена. Наконец фотографии заняли почти все пустое пространство на стенах.