Мост. Боль. Дверь - Радий Погодин

Петров оглядел сопалатников.

— Здравствуйте. Насколько я понимаю, вы все, так сказать, уже…

— Еще не «уже», но уже оперированные, — ответил за всех тощий кашляющий человек с фиолетовыми впадинами глаз.

Прибежал Эразм. Пощупал кровать.

— Мягкая. Не на проходе — не будет дуть. Идем на лестницу. Надевай халат.

На лестничной площадке у телефона-автомата Эразм ткнул Петрова пальцем в грудь.

— Как тебе уже говорил Дранкин, легкое отрежут целиком.

— Он этого не говорил.

— Ну, я говорю — бронх поражен у самого корня. После операции химию назначат и лучевую терапию.

— Это зачем?

— Ты же взрослый человек, Петров, и не трус.

Петров смотрел на больных, на их перемещения по вестибюлю и лестнице. Они не были ни унылыми, ни удрученными. Некоторые громко говорили и громко смеялись, даже бледно-желтые, с тяжелой одышкой.

— Тут у всех рак?

Эразм бросил на него быстрый взгляд.

— Почему у всех? Разное. И у тебя, я же тебе объяснял, черт возьми, еще неизвестно что. Отрежут легкое, пошлют в институт на анализ, тогда узнаем. Будем надеяться, если рак, то какой-нибудь вшивенький, не тигр.

— Их много разных?

— Хватает. — Эразм повернулся как-то неловко, ударился затылком о телефон-автомат: — Позвоню-ка Изольде. Наверное, она уйдет от меня. У нее молодой хахаль есть. Але! Але!.. Пегги! Это я — Эразм. Я Петрова положил… Привет, Голосистый! Это я не тебе… — Эразм повесил трубку; неподалеку от них стоял невысокий узкоплечий больной с повязкой на шее, смотрел на Эразма и улыбался.

— Привет, доктор, — прошептал он. — Режете?

— Завязал, — сказал Эразм. — На хрен надо. Плаваю. На Каморских островах видал какие девки?

Больной прижал к горлу аппаратик, похожий на пальчиковый фонарик, — голос раздался роботоподобный:

— Видел по телевизору. Красивые девки — ровные.

Эразм чиркнул пальцем по шее:

— Это же я тебя?

— Вы.

— А теперь?

— Левое легкое. Сам Дранкин. — В роботоподобном, неокрашенном голосе все же прослушивалась гордость. — Меня в институт везли, я убег. Здесь атмосфера здоровая, как в полевом госпитале, люди душевные. Врачи — профессионалы. Здесь я больной и все, как все советские больные. А в институте, там люди штучные, и страдания у них штучные, и подход к ним вроде бы как по конкурсу.

— Петров, это Голосистый — моя работа. — В глазах Эразма Полувякина слезами поблескивала грусть.

— Не только ваша: почку — Николай Николаевич, желудок — Нина Алексеевна, легкое — сам Дранкин.

Глаза Петрова, наверное, полезли из орбит.

— Да вы не нервничайте. — Голосистый отнял аппаратик от горла и засмеялся пузырчатым шепотком. — На войне у меня за один день тридцать три ранения получилось, шрамы — тоже живая ткань.

Эразм похлопал Голосистого по плечу, в этом фамильярном жесте была нежность. И Голосистый прижался к груди Эразма виском.

— Голосистому я горло делал. Другие после такой операции чуть пищат, а он, слышишь, поет. Он известный закройщик Илья Лукич Аракелов.

— Модельер-закройщик. Приходите, костюмчик построю, английские лекала имею.

— Ты на работу сообщил? — спросил Петрова Эразм.

— Нет еще.

— Звони. Я приду в среду. Принесу селедку. Своей-то записку оставил?

— Оставил, — сказал Петров.

Эразм вошел в раздевалку, но вернулся в своей гигантской шапке, дал Петрову несколько двухкопеечных монет, нашарив их по карманам.

— На. Небось не сообразил взять.

Секретарь директора Людмила Аркадьевна сказала в трубку голосом приветливым, но с дисциплинирующими нотками:

— Здравствуйте, Александр Иванович. Вам завтра нужно присутствовать на заседании ученого совета.

— Не могу, Людмила Аркадьевна, дорогая, — сказал он. — Видите ли, с сегодняшнего дня я лежу на Второй Дороге. Меня будут резать.

— Не шутите так, Александр Иванович.

— Какие уж тут шутки. Шестое отделение, торакальное. Шестая палата. Все больные тут торакальцы. И я торакалец. Наподобие марсиан.

— Я передам Арсению Павловичу, — чуть слышно прошелестела Людмила Аркадьевна. — Желаю вам стойкости духа.

«Сейчас позвонит сюда в справочное — мне не поверила». Петров вздохнул, поймав себя на том, что и сам до конца не поверил в этот внезапный зигзаг в своей судьбе.

После обеда пришла Софья.

Петров толкался в вестибюле, ждал телефон, чтобы позвонить дочери, и вдруг увидел Софью в раздевалке. Она была в короткой дубленке, длинной клетчатой юбке и мохеровой шапочке. «Почему все сразу оделись в зимнее, еще осень не отшумела».

Раздевалась Софья спокойно. Стройная и подтянутая. Лицо задумчивое. Лоб чистый. Прическа гладкая, как у балерины. Лишь колец на пальцах больше, чем надобно бы, да брошь слишком тяжелая и слишком новая. Петров не почувствовал ни радости, ни тревоги, не почувствовал даже любопытства и не удивился этому своему равнодушию.

— Ну ты и напугал меня, — сказала Софья, подходя к нему и протягивая ему руку. — И когда это стало известно?

— Вчера.

Она отвела глаза и долго смотрела поверх его плеча на плакат с кишечными палочками на немытых овощах и фруктах.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Нормально.

— Когда операция?

— Дней через десять — пятнадцать.

— Аркадию не звонил. Дочери тоже.

— Собирался сейчас.

— Я позвонила. Они приедут тебя навестить. Мне Эразм сказал. Попросил буженины и вообще — к нему кто-то там приезжает. — Софья говорила, как бы утешая его, что придет Анна, принесет вкусненького, что после операции ему потребуется черная икра для гемоглобина, а он думал — существует ли на самом деле это парадоксальное состояние, которое называют «одиночество вдвоем», и если существует, то, наверно, для этого нужны какие-то особые данные, может быть импотенция, может быть интеллигентность.

Уходя, Софья как-то странно на него посмотрела; он отметил, что она все время бросала на него украдкой эти странные взгляды, в которых любопытство было смешано с жалостью, и эти взгляды озадачили его, в них не было раздражения, ставшего за последнее время постоянной величиной в их отношениях.

Гардеробщица, крепкоплечая, крепконогая женщина, какие главенствуют в домовых комитетах, поманила его пальцем.

— Твоя жена? Интересная. Артистка. Я ее по телевизору видела. Слышь, — гардеробщица перешла на шепот, — а у тебя ЭТА болезнь?

Петров кивнул.

— А всякие мысли в голову не пускай. Мысли не способствуют. Понятно, с такой женой-красавицей бел мыслей не будешь, особенно когда ЭТА болезнь, чего уж — ау, брат, но борись.

— Понял, — сказал Петров. Он действительно понял. Странные Софьины взгляды происходили от какого-то знания, которым он, Петров, не располагал. Скорее всего Эразм, попросив буженины, что-то Софье намолол: скорее всего назвал процент смертности в его положении — конечно, если поражена трахея, на что он намекал, то и процент смертности должен быть высоким, а ничто так не примиряет жен с мужьями, как сознание того, что муж при смерти.

Проходившая мимо старшая сестра их отделения, высокая и стройная, даже немного вытянутая, похожая на Снегурочку, написанную совместно Билибиным и Боттичелли, подтолкнула его легонько к дверям отделения.

— Нельзя так долго стоять в вестибюле, тут сквозняки. Идите-ка в свою палату.

Вечером, когда все смотрели программу «Время», Петрова позвала постовая сестра Лидочка.

— Вас к телефону, — сказала она удивленно. — Пожалуйста, в ординаторскую. Доктор Эразм Полувякин. — Сестра была очень молоденькая, крутобедрая, как луковка, на крепких, звонко шагающих ножках. Она проводила Петрова в ординаторскую, взяла трубку и сказала, заливаясь румянцем:

— Доктор, сейчас трубку возьмет больной Петров. Но я вас прошу не звонить ему больше. У нас категорически запрещено звать больных к телефону.

— Понял, как меня уважают? — закричал в трубку Эразм. — Видел, какие у нас в медицине кадры? Сто процентов за то, что она хорошенькая. Только хорошенькие позволяют себе дерзить врачам.

— Хорошенькая, — подтвердил Петров. — Я бы даже сказал — очень хорошенькая.

Сестричка покраснела еще гуще.

Эразм закричал в трубку:

— Я тебе так позвонил — потрепаться. Как настроение?

— Что ты Софье нагородил — сколько процентов за смертельный исход?

— Восемьдесят восемь, брат, восемьдесят восемь. На пятьдесят процентов они не клюют. Саша, я же баб знаю. Будет бегать к тебе в больницу, как к любовнику на свидание. Самонаилучший харч притащит. Икорку. Бананы. Ананасы. Даже моя Персефона рвется. Собирается тебе блинчики с мясом нажарить. Уж на что равнодушная. Ну ладно, Петров, всего. Дыши ровнее.

— Вы спите с сонными? — спросила сестричка, закрывая ординаторскую. — Первая ночь в больница трудная — новички, по обыкновению, не спят. Я вам укол сделаю.