Мост. Боль. Дверь - Радий Погодин

— Петров, идите на рентген. — А когда Людмила Аркадьевна, попрощавшись, вышла с заразительной грацией и бодростью, произнес, вздохнув: — Работаешь, работаешь — даже фамилию ее позабыл, может быть Белохвостикова?

В рентгеновском кабинете Петрова уложили на стол. Он лежал на линолеуме, мерз. А рентгенолог и рентгенотехник все снимали его грудь послойно, все снимали. Потом на просвет его рассматривали и пожимали плечами. Из их реплик Петров понял, что у него и нет-то ничего. Что его ЭТА болезнь скорее всего артефакт.

«Артефакт — слово-то какое веселое. То ли ты артист, то ли ты аферист, а болезнь твоя — просто брак пленки. Известно, друг Петров, что не мы выбираем жанры, но жанры выбирают нас. Комедия, Петров, комедия».

Петров почувствовал сначала какую-то неизъяснимую грусть. Потом рассмеялся. Потом расхохотался.

— Что это вы, больной? — спросила его пожилая, привыкшая к робости и уважению больных женщина рентгенолог.

— Радуюсь.

— Нет, вы не радуетесь — вы смеетесь. Более того — хохочете. Я еще не видела, чтобы больные так хохотали.

— Ага. — Петров кивнул. Он все смеялся, даже икал от смеха. — Все настроились меня жалеть. А как же — жалость так возвышает. Все возвысились. А я как будто всем в душу наплевал.

— Горький говорил — жалость унижает.

— Горький вкладывал в понятие «жалость» социальное содержание. А моя жена, например, на почве благородной жалости готова, можно сказать, полюбить меня вторично. И вдруг я выбрасываю такой номер. Нет у меня никакого рака — артефакт. Я кто — шут гороховый. А в институте — боже мой… Руководство! Оно же меня посетить собиралось.

Пришел Дранкин. Петрова выставили. Но велели посидеть в коридоре.

Петров сидел. Мимо ходили больные с торакального отделения в чернильных линялых халатах, с гинекологии в халатах пестрых — домашних, в нарядных прическах и туфлях с помпонами, с отделения химиотерапии — в пижамах в красную, белую и синюю полоску, наверное потому таких ярких, чтобы погасить краснорожесть их обладателей. Самыми тихими были торакальцы и, конечно, самыми мужественными.

Что-то зашелестело возле плеча, Петров скосил глаза — Голосистый хихикает в ладонь и тычет пальцем в сторону лестницы.

А по лестнице… а по лестнице спускался мужик в пижаме фирмовой — «Wrangler», рожа красная, сам худой и стройный, и как будто читает стихи или берет взятку не глядя.

— Август Авелевич Пуук. Когда фарцовка зарождалась, давал фарцовщикам капитал под большой процент. Богач. Я знаю статей двадцать, по которым его можно сажать не глядя. Великан! Видишь на шее бант? Это у него тестикуло к шее привязано, чтобы ходить не мешало. Оно у него как большая редька. Будут отчекрыживать.

— Тестикулюс дивинус магнификус, — это сказала девица, пришедшая на рентген с неприбранными тусклыми волосами и торчащей из-под халата ночной рубахой — похожая на приспособление для снятия паутины. Но взгляд ее был насмешлив.

А из гардероба навстречу седому краснорожему Пууку, окруженному аурой былого сексуального великолепия, поднималась Зина. Она несла в ладонях яркий великолепный гранат.

«Артефакт, — подумал Петров. — Не может такого быть, не может. Это очень жестоко».

Апельсины

— Ах, Петров, Петров. — Зина отдала гранат, похожий на темную величественную розу, этому типу с физиономией работника искусств в синей заграничной пижаме и подошла к Петрову. — Ах, Петров, Петров. — Зина мягко прижалась к нему, неторопливо поцеловала его в щеку и тоже неторопливо стерла помаду с его щеки душистым платком. — Господи, как тебя угораздило? Ну что ты тут делаешь?

А в дверях раздевалки стояла Софья. В ее глазах желтым огнем разгоралась отвага львицы, родившей на склоне лет.

— Александр, — сказал она. — Я жду тебя в холле. Постарайся сократить эти процедуры до минимума.

Софья достала из сумки сочную грушу.

— Вспомнила, что ты их любишь. Вот тебе. И отварной язык. Съешь с хреном. Вот хрен в баночке. С кем это ты там терся? Ну и тип. Что это у него на привязи? И девка не лучше — прессованный хрусталь. Откуда у тебя такие знакомства? Саша, я была у Дранкина. Говорит: «Будем резать. Будем стараться».

«А рентген?» — подумал Петров. И Дранкин откуда-то сбоку из-за цветущих кустов лесного жасмина ответил: «Я сам рентген. Тоже мне, художники полумрака».

Это было несколько дней назад.

Софья достала две хрустальные рюмки, еще материнские.

— Саша, у меня с собой немного «Армении». Тебе из этих рюмочек будет приятно выпить. — Она разлила коньяк. — За все хорошее.

— Давай, — сказал Петров. — Есть я не буду, мне на бронхоскопию, а выпить — давай. За все хорошее.

От коньяка шел теплый аромат горных склонов. И две старушки встали перед его взором. Они смотрели на него с надеждой. «Будь здоров, Сашенька. Мы с тобой», — шептали они.

Петров выпил.

Гардеробщица, уже другая, костистая и высоколобая, подавая Софье шубу, сказала:

— Еще зима не началась, а уж весной пахнет. У меня дверь приоткрыта — нюхаю. До лета доработаю — и все, в деревню поеду. И ты своего, как поправится, посылай. От шоссе подальше. Я все думаю, лечение бы такое образовать — ароматами. Сажают, скажем, тебя или, скажем, меня в спецкамеру и пускают ароматы по указанию врача: гвоздику, резеду, ландыш…

— До свиданья, — сказала Софья сухо.

— Всего хорошего, — улыбнулась ей гардеробщица. А когда Софья ушла, сказала, оборотясь к Петрову: — Твоя-то небось в торгующей организации работает — так и срезала. Что ей ароматы? Французской косметикой напомадилась, а от косметики духота, в ней аромату нет.

Петров сидел завтракал — в больнице только и дел: завтрак, обед, ужин, — когда, близоруко щурясь, рассыпая вокруг себя искры голубых своих драгоценностей, с мешком апельсинов в каждой руке, прошествовала мимо него доктор наук, заведующая отделом феноменологии Лидия Алексеевна Яркина.

— Лидия Алексеевна! — окликнул ее Петров. — Вы ли это?

Воскликнув «Ой!» и выронив один мешок, Лидия Алексеевна медленно обернулась, разглядела за столом Петрова и сказала:

— Здравствуйте, Александр Иванович. Болезнь вас молодит.

Больные, оказавшиеся поблизости, подбирали с пола апельсины, клали их на стол.

Лидия Алексеевна села к Петрову, близоруко заглянула ему в тарелку, чуть не испачкав в каше свои роскошные волосы.

— Овсянка. — Она понюхала, что налито в кружку. — Какао… А это? — Она шевельнула пальцем яичную скорлупу. — Из дома? Нет. А что, Петров, завтрак не так уж плох. Некоторые утверждают, что тут, на Второй Дороге, голодновато.

— Носили бы вы очки, — сказал Петров. — Очки вам, кстати, идут. Вы яйцом блузку вымазали.

Лидия Алексеевна ударила кулаком по столу.

— Ни за что! Я пробовала.

Лидия Алексеевна стала чистить апельсины. Она запихивала дольки в рот Петрову и себе и говорила с набитым ртом:

— Выплесните вашу какаву, от нее пахнет валенком. Устроим средиземноморский фруктовый пир на профсоюзные деньги. Эти апельсины от профсоюза.

Перед Лидией Алексеевной и Петровым уже лежала гора корок, а Лидия Алексеевна все чистила апельсины.

— Пока все не стрескаем, не уйду. Александр Иванович, я прочитала вашу тысячу страниц. Не отрываясь, как детектив. Мне Костя дал… И вообще, Александр Иванович, после такой витаминной еды хорошо мечтать о несбыточном.

— Петров, ты долго будешь сидеть в духоте? Пойдем гулять. — В дверях стояла Зина в белом пушистом пальто.

Петров вскочил.

Лидия Алексеевна глянула на него и усмехнулась.

— Мне тоже пора. Петров, только не говорите, что это ваша любовница. — Лидия Алексеевна встала. — Да, забыла сказать — Костик Пучков вчера околачивался весь день у дверей директорского кабинета. Бледный и очень решительный.

Гардеробщица, и не первая, и не вторая, — третья, была морской волк: рукава засучены, грудь нараспашку, тельник.

— И чего люди кутаются? — Она отдувалась. — И чего кутаются? Бегать нужно и плавать. Как выйдешь отсюдова, так беги и не оглядывайся, — сказала она Петрову. — Рысью. Галопом.

Пошли к автобусной остановке.

— Только не говорите, что Александр Иванович — ваш родственник, — сказала Лидия Алексеевна Зине.

— Он мне друг.

— Ну что ж, поздравляю, — это что-то новое. Александр Иванович, я вас еще навещу. — Лидия Алексеевна втиснулась в автобус и помахала им оттуда рукой.

— Хорошая старуха, — сказала Зина. — Такую надо иметь в подругах.

Они шли в глубь острова.

Снег растаял. Мокрая трава была зелена. Листья на тополях были зелеными, с подпалинами и пятнами. И на березах кое-где сохранилась листва, обвисающая и вертящаяся на осиннике.

— Ты что головой крутишь? — спросил Петров.