Красный Ярда - Георгий Гаврилович Шубин

В трактире было немного посетителей. Все они весело приветствовали Гашека. Неподалеку от стойки сидел Штепанек и ждал своего хозяина. Внимание Кудея привлек большой рекламный плакат, висевший на стене. Он был написан самим Гашеком по просьбе постановщиков «Швейка» в Немецком Броде.

«Бравый солдат Швейк в Немецком Броде 1, 2, 3 августа.

Превосходная сатира на австрийский милитаризм. Спектакль по книге «Бравый солдат Швейк» представляет собой новую эпоху в театральном искусстве. Швейк — философ. Карел Нолл, уроженец Немецкого Брода, — лучший комик в мире.

Коллектив театра «Адрия» осуществляет шестьсот девяностую постановку «Бравого солдата Швейка». Пьеса переведена на все мировые языки. Она исполнялась в Париже под протекцией президента Французской республики, в Англии — под протекцией короля. Президент Соединенных Штатов Америки в беседе с австрийскими журналистами заявил: «Посещая Европу, не забудьте, господа, побывать 1, 2, 3 августа в Немецком Броде и купить билеты на спектакль «Бравый солдат Швейк». Феноменальная постановка театра «Адрия», в которой уроженец Немецкого Брода Карел Нолл выступит в роли бравого солдата Швейка».

— Напоминает рекламу «партии отборнейших помидоров»! — пошутил Кудей.

— Ты угадал. Я старался писать как раз в этом стиле. Успех спектакля колоссальный. Я не был на премьере «Швейка» в Праге, но от Зауэра слышал, что пражане хорошо приняли спектакль. Правда, там не обошлось без курьеза: Лонген долго не мог найти актера на роль фельдкурата Каца, хотя именно в Праге есть такой актер — Ференц Футуриста. Он — самый лучший комедийный актер нашего времени, его стихия — народный театр. Спектакль в Немецком Броде я смотрел с Шурой. Мы сидели в ложе, и я следил за сценой и зрительным залом. Публика все время хохотала. В начале второго антракта меня потребовали на сцену. Мне было неловко выходить, я был слишком скромно одет. Но Зденек Дворжак, организатор спектакля, шепнул мне, чтобы я шел, а то, мол, публика обидится. Пришлось выйти. Хлопали мне, словно какой-нибудь примадонне, благодарили за веселую пьесу. А я разволновался и не мог произнести ни слова, только молчал и кланялся.

На столе появилось пиво. Улыбающийся Инвальд поставил перед друзьями сосиски с капустой и горчицей. Гашек замолчал, словно волнение того театрального вечера опять овладело им. Потом, встретив взгляд Кудея, с нетерпением ожидавшего продолжения, он сказал:

— Публика вознаградила меня за все пражские огорчения. Я рад, что простой народ отлично понял и хорошо принял моего «Швейка». У меня появились новые планы — издать «Швейка» за границей, предложить его для кинематографа и поставить в трактире Инвалида. Пока у труппы «Адрии» есть договор на двадцать пять представлений. Узнай, нельзя ли пригласить ее в Табор.

— Я попробую предложить «Швейка» Таборскому театру. Скажи, это правда, что Нолл хочет ехать со «Швейком» за границу?

— Правда. Только неизвестно, как примут «Швейка» зарубежные зрители.

Гашек и Кудей умолкли и занялись едой. Потом Кудей спросил:

— Успеет ли просохнуть дом?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Не терпится побывать у тебя на новоселье. Ты говорил, что будешь справлять его поздней осенью.

— Надеюсь, что просохнет. Мне хочется поскорее поселиться там. Работа идет страшно медленно.

— Хозяин сам виноват, — вмешался в разговор Штепанек. — Он постоянно угощает каменщиков, поит их пивом каждый день, а по субботам — даже вином. Им очень понравился добрый заказчик. Они рады пить на дармовщину, вот и тянут ремонт. Дело дошло до того, что пан Гашек стал сам подносить кирпичи, разливать раствор, гасить известь…

— Я видел его за работой, — подтвердил Кудей. — Слушай, Ярда, Штепанек прав. Тебе надо писать «Швейка», а не кирпичи подносить. Мебель заказана?

— Заказана. Думаю, что будет готова раньше, чем дом. Спальня из лиственницы, рабочий кабинет в стиле мазхауза липницкого замка — большой стол, восемь стульев с резными подлокотниками, точь-в-точь, как в замке, шкаф. Столяр — хороший мастер, я за него спокоен.

— Пан Гашек и столяра угощает, — проболтался Штепанек.

Гашек махнул рукой:

— Долго ты будешь сплетничать обо мне? Больше не хочу говорить о делах, надоело. До сих пор не могу свыкнуться с новой ролью домовладельца, в душе я — бродяга. Помнишь, — обратился он к Кудею, — как мы путешествовали в молодости?

Гашек и Кудей ударились в воспоминания. Штепанек внимательно слушал пеструю, сбивчивую повесть об этих путешествиях и порой завистливо вздыхал.

Глава сорок первая

Узка дверь в могилу, а вон — и той нет.

Русская пословица

В начале декабря писатель заболел. Доктор Ладислав Новак осмотрел его, выписал лекарства, запретил пить пиво, велел лежать в постели. Гашек по виду врача понял, что тот сильно обеспокоен состоянием его здоровья. Он подчинился всем предписаниям, а Шуру попросил придвинуть к постели стол и положить на него бумагу и ручку.

Работа не шла. Вскоре писатель потерял аппетит. Его тошнило. Новак посоветовал пить молоко и минеральную воду «Шаратица». Болезнь не отступала. У Гашека отекали ноги и усилились боли в сердце. Они то проходили, то снова появлялись. Писать было трудно — лежачее положение сковывало движения, а работать за столом он мог только урывками, когда боли отпускали.

— Как только поправлюсь, куплю пишущую машинку, — сказал он своему секретарю.

Писатель продиктовал Штепанеку сцену офицерской пирушки в Золтанце — на эту пирушку с опозданием прибыли поссорившиеся в пути подпоручик Дуб и кадет Биглер:

«Биглер взял полный стакан, скромно уселся у окна и ждал удобного момента, чтобы бросить на ветер свои знания, почерпнутые из учебников.

Подпоручик Дуб, которому ужасная сивуха ударила в голову, стучал пальцем по столу, и ни с того ни с сего пристал к капитану Сагнеру:

— Мы с окружным начальником всегда говорили: «Патриотизм, верность долгу, самосовершенствование — вот настоящее оружие на войне. Я напоминаю вам об этом потому, что в ближайшее время наши войска перейдут границу».

Штепанек ждал, когда писатель снова подаст знак записывать, но тот больше не диктовал. Он не мог.

Весть о болезни Гашека быстро разнеслась по Липнице. К нему приходили друзья, справлялись о его здоровье. Писатель шутил, что он уже не похож на одесского матроса, которого едва не убили в драке пьяные моряки, а смахивает на стивенсоновского пирата Билли Бонса, которому врач запретил пить ром и который обзывал врача шваброй, кричал, что докторишки ничего не смыслят в медицине — ведь он, Билли Бонс, побывал в таких странах, где люди, как мухи, дохли от Желтого Джека, где ром для него был и едой, и питьем, и женой, и другом. Шура, слушая мужа, объясняла гостям с обезоруживающей серьезностью:

— Все это он