Академия тишины (СИ) - Летова Ефимия

Я представляла себя сосудом, вбирающим остатки его сознания, его души, его смеха и радости, и это было полнейшим безумием, разумеется, ничего подобного никто и никогда не делал, потому что это было невозможно.

А я делала. И моё собственное сознание дрожало, словно дождевые капли, вот-вот готовящиеся сорваться с ветки.

***

Я вышла из дома Риссманов, никем не замеченная и сама мало что замечавшая, из имущества — несколько монет и письмо сэра Джордаса из Академии. Иллюзорная внешность растаяла, как дым, медно-рыжие волосы, от которых я уже успела отвыкнуть, бестолково падали на спину и всё время мешали. Я не помнила, как и куда уехала из Алгута, сколько дней и в каком направлении шла пешком, потом — поймала экипаж. Поскольку ничего уже не имело значения, я приехала в Ринуту, даже нашла банк, о котором говорил Джордас, но деньги забирать не стала — я не имела на них никакого права. Ринута оказалась странным городком, с одной стороны которого располагалось обширное кладбище, с другой — отдельно стоящие дома богатых горожан, а посередине — весёлая и шумная вакханалия торговых лавок, маленьких таверен, различных развлечений, пышный зелёный парк, обширная библиотека и здание городской администрации. Я обнаружила с полдюжины маленьких столиков под пёстрым тряпичным навесом между банком, мясной лавкой и цирюльней, уселась за один из них и очень скоро была обслужена шустрой дамой средних лет, и, хотя вроде бы ничего такого и не заказывала, передо мной очутился небольшой металлический чайник, чашка с дымящимся ароматным напитком и пара пончиков.

Отпила немного чаю, не чувствуя вкуса, и стала бездумно смотреть на суетливых прохожих, по уши погружённых в собственные дела. Смотрела и думала о том, что сегодня к вечеру непременно надо умереть.

Умереть, разумеется, потому что жить вот так совершенно невозможно, да и незачем, и я сама виновата во всём, и Джеймса я не уберегла.

Эта мысль не вызвала ни переживаний, ни слез, ни жалости к себе, напротив, какое-то смутное облегчение, и я сидела, сидела, а люди кругом сновали туда-сюда, недопитый чай остывал, постепенно сгущались сумерки. Руки и ноги закоченели от неподвижной позы, и я поднялась, чётко понимая, что день подходит к концу и надо заканчивать это всё. Поднялась, бездумно скользнула взглядом по людям, выходящим из банка, и совершенно внезапно увидела такие узнаваемые золотистые волосы, строгое, какое-то непривычно отрешённое, но тоже до боли знакомое лицо. Высокий молодой мужчина шёл, неся на руках маленького ребёнка, несмотря на тёплую погоду, укутанного в мягкое белое одеяло. Полумрак не позволял разглядеть его, но в этом не было никакой необходимости — лицо Энтони Фокса я знала так хорошо, что могла нарисовать его едва ли не с закрытыми глазами, выжечь своей огненной магией на каменной мостовой.

Голова закружилась, я едва не заскулила, как юродивая. Совершенно безумное ощущение, надежда, не имеющая ни корней, ни крыльев, охватила меня, как пламя — шёлковую занавеску. Если у ребёнка рыжие волосы, Энтони мог… он же как-то мог… Я хотела кричать, визжать, мысленно я неслась к нему навстречу, а на самом деле — приросла к земле, опустилась на деревянный стул, чувствуя только выступивший на лбу холодный пот и воздух, с трудом проникавший в легкие. Энтони поудобнее перехватил ребёнка, белое покрывальце сползло и стало ясно, что это, скорее всего, девочка, потому что она была одета во что-то цыплячье-жёлтое, совершенно девчачье, а волосы у малышки, которой могло быть около года или даже меньше, оказались светлыми, даже светлее, чем у самого Энтони.

И я не двинулась с места, целую вечность наблюдая, как Энтони с ребёнком на руках дожидается экипажа, забирается внутрь и уезжает прочь.

— Мисс, я закрываюсь, — с сочувствием произнесла хозяйка импровизированного кафе под открытым небом. Потопталась за моей спиной и начала протирать серой пыльной тряпкой соседний столик.

Надо было уходить. Надо было умирать. Сколько можно тянуть? Зачем?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я подскочила и рванула прочь, сама не зная, куда бегу, нога зацепилась за что-то, и я упала, врезавшись в какого-то большого и мягкого человека, отшатнулась, поскользнулась и шмякнулась в лужу, обдав его фонтаном холодных и грязных брызг.

Вода торопливо пропитывала тонкие растоптанные туфли и платье.

— Мисс?! — мужчина, которому не посчастливилось встать у меня на пути, ухватил моё плечо огромной пятернёй, легко вытащил из лужи и водрузил на асфальт. — Простите, мисс, я вас не заметил, а теперь вы вся мокрая, ну, как же так… Позвольте, я провожу вас, или закажу экипаж, или пойдёмте ко мне, в лавку, вы сможете хотя бы высушить волосы, не подумайте чего дурного, мисс, мне так жаль…

Я проморгалась и присмотрелась лучше к растерянному незнакомцу. Высокий и крупный, с красными круглыми щеками, старше меня лет на десять, нет, на все пятнадцать, он в то же время выглядел таким растерянным и смущенным, что будь я в другом состоянии, непременно бы улыбнулась. Поверх рубахи и простых штанов мужчина нацепил белый фартук с хаотичными красными брызгами — вероятно, он работал в лавке мясника, а может, сам был мясником.

Просушить волосы я могла бы и сама, но выпускать огонь не хотелось. После увиденного в доме Риссманов он забился глубоко внутрь, как нашкодивший пёс. Я кивнула, не зная, что сказать.

— Где вы живёте, мисс? — робко и в то же время настойчиво повторил мужчина. — Я вас провожу, о, боги, простите меня!

Я протянула руку к его ладони — вздумай он взять меня за руку, моя узкая кисть утонула бы в его руке. Тёмная щетина и намечающаяся ранняя лысина, густые брови и грозные морщинки на лбу должны были бы сделать его облик пугающим, но взгляд был добрым. Таким добрым, на меня ещё никто никогда так не смотрел.

— Нигде не живу, — объявила я, снова испытав позывы к истеричному смеху, от которых едва ли не в рвотном спазме содрогнулся желудок. — Мой дом сгорел.

Меня качнуло вперёд, и наши руки соприкоснулись.

***

Я полюбила рукоделие. Не так, как у Риссманов, по необходимости, а для себя. Переплетая толстые шерстяные нити, подцепленные металлическими крючками и спицами, я чувствовала себя почти… полноценной. Так, как когда-то раньше, когда ежедневно сплетала незримые переливающиеся магические нити, способные отнять чужую жизнь или вернуть её с самого порога.

Моя собственная жизнь изменилась, разительно, сама по себе она такая… обычная, обыденная, эта жизнь. Но вот я в неё не вписываюсь совершенно, как дикий койот на хуторской ферме. Вроде бы всё хорошо, спокойно, сытно и тихо, но иногда, особенно по ночам, что-то внутри меня заходится хриплым безумным хохотом, и мне кажется, что наутро я перегрызу кому-нибудь глотку.

Пальцы ловко, легко перебирают нити. Шкатулка, подаренная Джоном — просто так, без повода — стоит на столе. Красивая, она нравится мне, но Джону я об этом не сказала.

Я вообще практически с ним не разговариваю.

Два года в Академии, три года бегства и жизни в статусе служанки в чужом доме, скрывающей свой облик и своё прошлое, приучили меня молчать. Да и о чём нам говорить? О торговле, охоте, сортах мяса, погоде, наконец? Между Корнелией Менел, обедневшей аристократкой, магом огня и смерти, и простым мясником Джоном Ласки лежит огромная пропасть. Он и сам не пытается заговаривать со мной.

Но он на меня смотрит.

Украдкой, только я отчего-то чувствую его взгляд отчётливее, чем прикосновения. Он всё время смотрит на меня, словно так и не может поверить, что я живу в его доме, ем приготовленную им еду и сижу в кресле с его шкатулкой.

Тогда, когда я увидела на улице Ринуты Энтони с маленькой светловолосой девочкой, я чувствовала подступающее безумие особенно остро, словно проникающую в мозг медленно вращающуюся иглу. Громила с добрыми глазами, появившийся на моём пути, отвёл меня в лавку, но никакой подходящей одежды там не нашлось, и он, пряча глаза и жутко смущаясь, предложил мне, якобы потерявшей дом, переночевать у него. Тогда он ещё жил не на хуторе, а в маленькой комнатке на втором этаже над лавкой. То и дело давя сумасшедшую истеричную улыбку от уха до уха, я поднялась за ним по узкой скрипучей лестнице и обозрела тёмное пыльное холостяцкое пространство. Единственной роскошью была здоровенная шкура какого-то зверя, вероятно, медведя, лежащая прямо на полу.