Наваждение – книга 2 - Пола Волски

Это могло бы оказать ему плохую услугу, если бы он больше общался с соседями. Однако старик вел уединенный ночной образ жизни, поэтому его видели довольно редко. Время от времени замечали, как он с глубокомысленным видом поднимается или спускается по лестнице между полуночью и рассветом. Сталкиваясь с обитателями пансиона в коридоре, он улыбался любезной, но какой-то неопределенной улыбкой, рассеянно кланялся, а иной раз вообще проходил мимо, не обращая ни на кого внимания, словно погруженный в некое таинственное полузабытье. Дедушка Ренуа, понятно, не хотел никого этим обидеть, да никто его в этом и не подозревал, однако же невозможно было удержаться от мысли, что старый господин не без странностей, если вообще не помешанный. Через неделю студентам надоело строить догадки на его счет; все успокоились на том, что новый жилец – безобидный милейший чудак и любит гулять при луне.

Переселение дядюшки Кинца в отдельную квартиру поставило Элистэ в затруднительное положение. В ее жизни все возвратилось на круги своя – она снова в Шеррине и делит жилье с Дрефом сын-Цино. Поначалу она рассчитывала, что ее старший родственник, по обычаю и безотносительно к собственному его желанию превратившийся в ее опекуна, положит конец этой двусмысленной ситуации. Но Кинц во Дерриваль, похоже, не находил в ее проживании вместе с Дрефом ничего предосудительного – не столько из презрения к общепринятым нормам приличия, сколько по чистоте душевной. Перебираясь утром в свое новое жилье, он просто заметил: «Ну вот, дети, теперь вам станет гораздо удобнее». И удалился с улыбкой. Хорош опекун.

Элистэ такое его поведение застало врасплох, даже огорчило. Она-то надеялась, что дядя распутает этот узел, указав ей, как поступать, а он предоставил ей самой принимать решение. Элистэ и вправду оказалась перед необходимостью выбора, более острой, чем когда-либо. Раньше ей приходилось во всем зависеть от Дрефа: факт неприятный, но неоспоримый. Уйти из тупика Слепого Кармана значило вновь очутиться на улице. Теперь же рядом был ее родственник, во Дерриваль, который, при всей своей наивности, озаботился запастись деньгами, и не бросовыми бумажными купюрами Республики-Протектората, но полновесными старорежимными рекко. Дядюшка Кинц, стоит ей только сказать, тут же снимет для нее отдельную квартиру. Она может переехать в любую минуту.

Но – отбыть, и сразу! Разумеется, именно так ей и следовало бы поступить. Давно пора разделаться с этим тягостным унизительным положением. Так для нее будет лучше. «И для Дрефа тоже», – подумала Элистэ с грустью. Его великодушие и твердая поддержка превысили любые обязательства давнего знакомства, но даже Дрефова щедрость должна иметь границы. Он, несомненно, будет рад снова зажить один. Да, если по совести, то она должна переехать – и без сожалений, ибо сама понимает, что отнюдь не счастлива в тупике Слепого Кармана. Напротив, ей тяжело и горько. Даже не верится, что она прожила здесь столько недель в бездумном довольстве и радости. Почему тогда она чувствовала себя такой умиротворенной, а теперь

– такой несчастной? Ведь внешне ничего не изменилось. Да, но изменилась она сама, полностью осознав наконец природу нелепого, жалкого, извращенного и позорного чувства, которое женщина, носящая титул Возвышенной, не имела права испытывать к серфу – тем более к серфу, не отвечающему взаимностью.

«Но серфов больше нет. Как нет и титулов».

Неважно. Ей было неловко и мучительно стыдно. Она с трудом заставляла себя смотреть Дрефу в глаза. Если он догадается о ее мыслях, а при его проницательности это вовсе не исключено, последствия будут ужасны. Из добрых побуждений он начнет опасаться оскорбить ее чувства, проявит заботу и такт. Он будет ее жалеть. Элистэ боялась, что не вынесет этого. Нет, он не должен ничего знать.

Днем и ночью ее терзали опасения – как бы ненароком не выдать себя. На самом-то деле она прекрасно видела, что ей не о чем волноваться. Она могла бы выдать себя не один, а сотню раз – Дреф все равно бы не заметил. Все эти дни он почти не обращал на нее внимания, с головой уйдя в хлопоты, связанные с Шорви Нирьеном. Суд над «бандой Нирьена», как именовались в газетах пять обвиняемых, начался в день возвращения аэронавтов из Фабека. Громкий процесс, как предсказывал Дреф, вылился в безвкусное представление, сопровождаемое газетной шумихой и всевозможными грубостями. Ввиду исключительного его характера Нирьену и его приспешникам – Фрезелю, Риклерку, брату и сестре Бюлод – была дарована немыслимая привилегия: подвергнуть свидетелей обвинения перекрестному допросу. Стало быть, слушанье дела наверняка затянется надолго. Экспроприационисты, несомненно, собирались нажить на процессе политический капитал, не упустив ни малейшей возможности.

Дреф пропадал в городе, собирая информацию. Больше всего времени он проводил в распивочных и кофейнях, рассчитывая ухватить там полезные сведения. Он ежедневно бывал возле Дворца Правосудия – унылого здания по соседству с «Гробницей», оставшегося в наследство от времен монархии; теперь там заседал Народный Трибунал. У дверей Дворца во всякое время толклась кучка любопытствующих, однако суд над Нирьеном привлек целые толпы, и на высокого молодого человека с клеймом на руке никто не обращал внимания.

Вечерами, как подозревала Элистэ, Дреф обычно исчезал на встречи с единомышленниками нирьенистами. Отчаянные и дерзкие последователи философа были вполне способны предпринять попытку освободить его – напасть на Дворец Правосудия и даже на саму «Гробницу». Нападение не могло оказаться успешным, но разве это помешало бы им безрассудно пойти на такую попытку? Ради своего вождя эти люди были готовы на все. Однако расспрашивать Дрефа, где он пропадает, – пустое дело. Он знал тысячу способов уйти от ответа, когда же его загоняли в угол, только пожимал плечами и заявлял, что лучше ей об этом не знать. Элистэ едва сдержалась, чтобы не ударить его, впервые услышав эти слова, однако она знала, что если Дреф решил держать рот на замке, у него ничего нельзя выпытать. Теперь он почти все время молчал, да и видела она его редко. Домой он приходил в основном отоспаться, а когда бодрствовал, то зарывался в журналы и брошюры, заполненные красочными отчетами о процессе. Если верить репортерам, «банда Нирьена» держалась стойко. Они блестяще защищались от предъявленных обвинений, особенно Шорви Нирьен, который в прошлом был адвокатом. Осудить их всех скопом оказалось делом куда более трудным, чем представлялось поначалу.

Элистэ изнемогала от скуки. Ей нечем было заняться, не к чему приложить свои силы; никто, похоже, в ней не нуждался. Живи она в полном одиночестве – и то не чувствовала бы себя такой потерянной. Укрыться бы ей где-нибудь в Фабеке. Здесь Дреф не обращал на нее внимания, а она, в свою очередь, не могла ответить ему тем же. И даже напротив. Сама того не желая, Элистэ постоянно думала только о нем, он вытеснил в ее мыслях все остальное – и что же? На нее у него просто не оставалось времени. Книги Дрефа и его поделки, казавшиеся некогда столь занимательными, перестали ее интересовать. Элистэ не знала, что делать: выходить на улицу она боялась, а сидеть в четырех стенах ей надоело. Она явно была Дрефу в тягость.