Что знает ночь? - Дин Кунц

Сдавая карты, Реджина объяснила, что единственный ребенок Тиджея и Джулиан, Маджори, родившаяся в 1929 году, — дитя инцеста. Ее отец был также ее дядей, а мать — тетей.

Девочка выросла красивее матери, подтверждая теорию Тиджея, что большую красоту можно отфильтровать из меньшей красоты. Он верил, что отдельно взятую человеческую семью можно улучшать и совершенствовать, как породу собак, усиливая в них нужные характеристики. Предотвращая внесение худших генов, обеспечивая спаривание только индивидуумов с желаемыми качествами, семья могла создавать красавцев, каких никогда не знал мир.

Через четырнадцать лет после рождения Маджори Джулиан повесилась в комнате под крышей южной башни, узнав, что ее дочь беременна от Тиджея. Последнего это самоубийство очень даже устроило. Его попытки улучшить собственную породу более не осложнялись необходимостью «обслуживать» жену.

В 1942 году, когда Тиджею исполнилось сорок два, юная Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, отец которых приходился им дедушкой и двоюродным дедом. Близняшки красотой превзошли свою мать, и Тиджей воспринял это как абсолютное оправдание своих действий и доказательство своей теории.

— Ты родился через пятнадцать лет, — сказала Реджина нежеланному гостю, стоящему перед ней, выкладывая на стол валета, даму и короля крестей. — И благодаря этому я и мои потомки будут единственными наследниками Краун-Хилла.

Мальчик начал понимать неизбежность своего появления на свет в таком уродливом теле. Он находился на пороге открытия: еще чуть-чуть, и он поймет, кем должен стать и что делать со своей жизнью. До того момента, как мальчик превратился в меня, оставалось несколько часов.

42

Дождь со снегом стучал в окно, словно когти крыс или острые зубы летучей мыши, раскусывающей панцири жуков.

За десять дней, прошедших после резни Вобурнов, настроение Джона Кальвино стало еще более мрачным. И он никак не мог улучшить его. Возвращение призрака в их дом, а он не верил, что причина — в его богатом воображении, угнетало, вселяло ожидание поражения и смерти. Джон с этим боролся, но, увы, безуспешно.

Даже вне дома, как сейчас, гнетущее настроение не покидало его. Пугающие ассоциации, чего никогда не было раньше, приходили к нему все чаще — крысы, летучие мыши, панцири жуков, — вызываемые чем-то совершенно невинным, вроде дождя со снегом, стучащего в окно.

Здесь, в кабинете священника, отца Билла Джеймса, в доме, примыкающем к церкви Святого Генриха, Джон ожидал, что уныние отпустит его в силу относительной святости этого места. Но нет, настроение ни на йоту не изменилось к лучшему.

Он стоял у окна, возможно, потому, что вид из него открывался мрачный. Под каменно-серым небом легкий туман напоминал едкий дымок, поднимающийся над догорающими углями. Черные стволы и голые ветви деревьев являли собой отвратительный хаос, обычно скрываемый занавесом листвы.

Отец Уильям Джеймс прибыл, извиняясь за пятиминутное опоздание. Лет сорока, с коротко стриженными каштановыми волосами, крепко сбитый, но подтянутый и быстрый, отец Билл — он предпочитал, чтобы его так называли, — выглядел не католическим священником, а учителем физкультуры старшей школы. Дома — случалось, и не только дома — он носил кроссовки, серые брюки из хлопчатобумажной ткани и футболку с длинными рукавами. Костюм священника надевал, лишь когда чувствовал, что без этого не обойтись.

Он энергично потряс руку Джона и повел его к четырем кожаным креслам работы Германа Мюллера — офисной мебели, на колесиках, удобной, эргономичной, стильной, — которые стояли вокруг круглого столика со стальным основанием и стеклянным верхом. Из другого окна открывался тот же вид: лишенные листвы деревья, туман, снег с дождем.

Кабинет в доме священника отличался от того, каким он был двумя годами раньше, до ухода на пенсию отца Олбрайта. Вместе с мебелью викторианского периода ушли и изящные картины, и статуи. За спиной священника на стене висело абстрактное бронзовое распятие, напоминавшее Джону тряпку, обернутую вокруг старомодного ворота с четырьмя ручками.

Этот кабинет предназначался для обсуждения серьезных дел. Нынешний священник понимал, что он не только пастух своего стада. Помимо этого на него возложен и присмотр за активами прихода, и забота об общественном благосостоянии, и направление энтузиазма прихожан на решение наиболее насущных социальных проблем, и многое другое.

Отец Билл указал на снег с дождем за окном.

— Не помню такого холодного октября.

Джон кивнул.

— Говорят, осень будет короткой, а зима ранней.

— Как я понимаю, погода на ваших делах не сказывается.

— Вы про убийства? Их число чуть возрастает при сильной жаре и чуть уменьшается при сильном холоде. В конце года мы заняты как и всегда.

— И в такие трудные времена дел у вас только прибавляется.

— Если на то пошло, в трудные времена убийств становится существенно меньше, но с возвращением процветания их количество возрастает.

Отец Билл нахмурился.

— Вроде бы противоречит здравому смыслу.

— Этому удивляются все, от теоретиков до таких, как я, воюющих на передовой. Но ситуация именно такова. В последнее время, естественно, убийства Лукасов и Вобурнов подпортили статистику.

— Такие трагедии. Ужасно. И объяснения нет. Вы расследовали оба дела?

— Нет, — ответил Джон. — Но я пришел к вам отчасти и из-за этих убийств, отец.

В последние недели Джон пересказывал историю Олтона Тернера Блэквуда чаще, чем в прошедшие двадцать лет, но каждый пересказ давался ему с огромным трудом. Как и с Нельсоном Берчардом и Лайонелом Тимминсом, он начал с убийств четырех семей, включая его собственную, рассказывал без эмоций, сжато, только с существенными подробностями, как описывал бы место преступления на судебном процессе. Тем не менее, как и всегда, слова резали его, словно ножом.

С состраданием, столь уважительным, что оно ни разу не смутило Джона, отец Билл время от времени реагировал словами сочувствия, не опускаясь до жалости, выражал соболезнования так сдержанно, что не приходилось сомневаться в их искренности. Когда Джон перечислял параллели между убийствами двадцатилетней давности и нынешними, отец Билл слушал как зачарованный, охваченный ужасом. Он еще и встревожился: в городе появился имитатор, повторяющий преступления серийного убийцы из достаточно далекого прошлого.

Последние слова Олтона Блэквуда, единственную часть истории, которую Джон утаил от Николетты, заставили отца Билла нахмуриться. Лицо его стало еще более мрачным, когда Джон озвучил свои опасения, что Блэквуд каким-то образом оказался в разуме Энди Тейна, как раньше проник в разум Билли Лукаса. Джон методично изложил все имеющиеся у него доказательства очевидного присутствия сверхъестественной силы — впервые открылся, потому что говорил с человеком, который мог ему поверить, и отец Билл выглядел теперь как тренер футбольной команды, игроки которой проигрывали, а он не одобрял их настроя.