На грани веков - Андрей Упит

Зиму сосновские кузнецы протомились в лагере; только издали слышали они орудийную пальбу, но так и не видели ни одного шведа из Риги. В осеннюю гололедицу, когда по реке уже шло густое сало, все резервные полки из Юнгфернгофа были перевезены на плотах на ту сторону. Река у берега неглубокая, вплотную не пристать, шагов двадцать пришлось брести по воде. Мегису не повезло, он запнулся и упал, зачерпнул воды в сапоги и даже в ствол мушкета набрал, а выкарабкавшись на берег, еще заработал по шее от унтер-офицера. На берегу простояли часа два, а по дороге дул сильный южный ветер, — эстонец продрог, с месяц после того промаялся в горячке, изнемогал от кашля. Мартынь кормил его, как ребенка, с ложки, до того он ослабел.

Роту разместили где-то между Бауском и Балдоном в окрестностях Эккау. Тепла было вдосталь, только старые сосновые дрова шипели и страшно дымили с утра до вечера. Но с провиантом было очень скверно. Все дворы так подчищены, что даже соломы для подстилки не достать. Мужики поздоровее были либо угнаны в армию, либо разбежались по лесам. Бабы с ребятами и больные жили впроголодь, порою солдатам же приходилось делиться с ними довольствием, чтобы только изо рта не вырывали. Снабжали войска на отдыхе как нельзя хуже: дороги разъезжены, мосты разрушены, возы с трудом, еле-еле пробирались вперед. Лежа в лесу ничего не подстрелишь — распуганная живность попряталась в глухомань. Мартынь еще держался, но Мегис после привольной жизни в Юнгфернгофском лагере и из-за болезни совсем отощал, до самой весны румянец у него так и не появлялся; по пути к Риге товарищам порою приходилось нести его ранец и ружье.

Наконец их зачислили в полк, который должен был участвовать в боях, только не знали еще, когда и куда его пошлют. Уже второй день лежали они на песчаных холмах за ветряными мельницами и наблюдали бомбардировку Риги. Чаще всего палили с Петершанца. Тяжелые мортиры били не спеша, грозно ухая, метали они бомбы через Двину и валы в объятый мором и голодом город. Огонь с Петершанца отсюда не был виден, зато можно было лучше различить, как время от времени вздымались пронизанные алым пламенем черные клубы дыма на укреплениях правого берега в стороне Дюнамюнде. Русские все время пытались поджечь зажигательными снарядами суда, укрывшиеся в гавани Ридзини, но это никак не удавалось — снаряды, шипя, гасли в грязных водах речушки, только вонючий пар подымался оттуда, как из мыловаренного котла. Рижане отвечали довольно вяло, наверно, берегли припасы ко времени штурма.

Мегис лежал на теплом песке, растянувшись на животе, крепко стиснув руками ствол ружья. Гул нисколько его уже не тревожил, он ожидал одного: когда же, наконец, прикажут броситься наверх к мельницам и открыть стрельбу. На Александровских шанцах за Ригой только что установили какую-то особливо мощную пушку — от ее выстрела даже весь песчаный овраг дрогнул. У Мегиса усы защекотали губу, он, чмокнув, поднял голову и, прищурив глаз, поглядел, как слоистая туча дыма медленно взмыла вверх и обволокла колокольню церкви св. Иакова. Эстонец кинул взгляд на товарища, лежавшего рядом, и пошутил:

— Знать, рижане могут на колокольне колбасы коптить.

Мартыню было не до шуток. Уже второй день валяется он тут словно на угольях, грохот пушек будоражил его все сильнее, время тянулось невыносимо медленно. Казалось, вот-вот раздастся приказ кинуться на холм всем, кто сидел и лежал под холмом, почесываясь и тихонько негодуя на то, что заставляют тут торчать совсем зря. Никто уже не думал, почему и зачем они тут, — какие там размышления, надо драться и все, прогнать шведов, забраться на рижские валы. Мартыня раздражал молодой украинец, сонливо ворочавшийся с боку на бок, будто его определили сюда, чтобы как можно лучше прогреться на солнце. Он нимало не походил на солдата, измотанного долгими походами, — смуглый от природы, а не от весеннего солнца и ветра, как остальные, он выглядел очень молоденьким, с бесконечно добродушным, улыбающимся бабьим лицом, которое слегка портил нос, похожий на огурец. Вот он снова очнулся от дремы, лениво отогнал мух, наплодившихся на рижском навозе — потому, верно, и жалили так свирепо, — повернулся к латышу и поморгал глазами с мохнатыми ресницами. Почмокав губами, он вымолвил на своем языке, который кузнец понимал только наполовину:

— Добре пече… А все ж таки не так, як у Днипра. Там оно — ой, ой! Ой, як пече!

С величайшим недоумением Мартынь покачал головой.

— Не пойму, как ты спать можешь. Грохот, вся земля гудит, над Ригой черный дым стелется…

Темные глаза с усмешкой глянули на латыша.

— Хай ему стелется, на то вин и дым. Ты ще и войны не бачив?

Мартынь Атауга хотел сердито отрезать: не таким молокососам расспрашивать человека, который повоевал на своем веку с калмыками и татарами, но тот даже и не интересовался ответом — верно, от скуки просто хотел языком почесать.

— Необстрелянного — его враз видно. Гукне гармата — ух! Повалыть дым — ох! Ну що тоби с того, нехай воно гуркоче, где тэбе нема! А ты поспи трохи, дом згадай, дивчат, поки тэбе в пекло не пхнулы. Нехай сонце кожу припече, ось и не учуешь, як швед зачне смалыты.

Кузнец сплюнул.

— Говоришь так, будто невесть сколько провоевал! А дай бог, если самому годов двадцать будет.

Украинец снова взглянул, на этот раз уже насмешливо.

— Ще й по цьому необстрелянного видно — прикидуется ось яким умником, а розуму, что у горобца мяса. Мини, хлопче, було шестнадцять рокив, як нас швед пид Нарвою вздрючив. С того часу и дому не бачив. Литву, Польшу, Саксонию промаршырувалы; був бы тут мий батько, вин бы не дав сбрехаты: мэни аж за двадцять шесть. Ось воно як, голубчик, николы не считай другого молокососом або дурнем.

Мартынь прикусил язык.

— Так ты, выходит, уже лет десять воюешь?

— Та буде так. А поточнийше — один бис знае.

— Видишь ли, друг, а я всего одно лето, — ну, как тебе сказать, — за калмыками да татарами гонялся. А скажи-ка ты, как на душе бывает, когда из пушек начнут бить?

— Та нияк. Воны палять, и мы палим — не я и не ты, а ти, що у батарей. Тоби кажется, що палять прямо по тэбе, — так це пустое, ни тэбе вин не бачить, ни мэне, тильки в цю сторону бье. Звычайно, який раз и угодить може, ну як що, перехрестишься, то так же и в пятого, може и в десятого, и перед тобою, и за тобою. Це уже як выйде, и угадать це трудно, якого ж биса бояться. Чи бийся, чи ни — чому буваты, того не минуваты.

— Да я не боюсь. А что, в тебя ни разу не попадали?

— Бомбой — ни, а то б вже не жарився на сонци. А пулей с мушкета — три раза, а то и четыре доставали. Ежели не угодыть прямо в башку або в брюхо, то не так страшно. В мякоть або бок обдере — то же не до смерти, полежишь-полежишь в гошпитале, а то и просто на вози, недили через три-четыре подлекарь пощупае, кажем, осмотрыть — здоров! Знов можешь служить! Так вот оно, хлопче, всяко выходыть. Ткнуть тэбе в канаву — и лежи, або опять же прикажуть вылезать и бижать, — от ты и лежишь або бижишь и стреляешь, другой раз перезаряжаты не поспиешь, ну тогда прямо прикладом. А вин видтиля смалыть, и у него, як у тэбе, — мушкет, палаш або копье. Другий раз вин не выстоить и ну тикаты. Тоди ты за ним и «ура» гаркаешь, або як там выйде. А другий раз тэбе самого погонять, ну тут уж ничего не чуешь, одни ноги и знаешь, а уж воны сами про себя знають, даже мушкет кинешь, чтоб легче тикаты було. Ось воно як, хлопче, бувае.

Мартынь слушал-слушал, и у него вроде бы все стало мешаться, все, что до сих пор было так ясно. Но в то же время и злость снова поднялась.

— Говоришь так, будто тебе все равно, он ли бежит, ты ли. Что ж, тебе и дела нет, за что воюешь? Не знаешь, чего надо добиться?

— А ты знаешь? Брешешь, хлопче, ничего ты не можешь знать, тэбе в потылыцю пхають, вот ты и идешь, ось воно як. Десять рокив я вже мотаюсь, а хиба мэни кто сказав, для чого и яка мэни вид цього польза? Може, колченогим, може, безруким домой отпустять, буду ходить по селам, побираться. Паны-то, ти знають, за що, а ты, холоп, хиба знаешь? Був ты голодранцем и будэшь.

Тут уж Мартынь не выдержал и закричал:

— Я-то знаю, почему мы со своим барином здесь! Ежели все будут думать, как ты, как же мы шведов разобьем!

— А на що нам их розбиваты?

Этого Мартынь уже не мог вынести. Захлебываясь, он принялся рассказывать о том, как шведы опустошили Видземе, как король надул мужиков, установив страшные наказания за малейшее сопротивление дворянам, и наконец совсем бросил страну, отдав ее на разграбление калмыцким и татарским ордам. Снова разволновавшись, коверкая русский язык и вставляя свои слова, он пытался втолковать украинцу, что Ригу надо взять, а шведов выгнать, — только тогда будет мир и мужик сможет жить по-людски, а не как скотина. Хотел было растолковать, что король уже разбит под Полтавой и теперь надо только довершить, что там начато, но окончательно запутался и умолк, разозлившись сам на себя и на соседа, что лежал, покусывая былинку, и равнодушно ковырял песок носком сапога. Но о Полтаве тот расслышал.