Торжество на час - Маргарет Барнс

И чем больший восторг Анна вызывала у окружающих, тем больше гордился ею Генрих. Он вдруг почувствовал себя полным сил, помолодевшим, способным увлечься и в то же время достаточно умудренным жизнью, чтобы править страной.

— Сегодня ночью она станет моей, даже если мне придется брать ее силой! — поклялся он, не скрывая своего преклонения перед ней.

Анна и ее брат блистали талантами. Благодаря богатому воображению, они экспромтом придумывали различные пантомимы, а Джейн Рочфорд и Арабелла тут же срывали со стен флаги, гобелены, тонкую серебряную ткань, чтобы наряжать выступающих в костюмы.

В пантомиме «Андрокл и лев» Норрис играл прекрасного грека, а главный маршал Франции выступал в роли несчастного благородного животного, его завернули в шкуру овцы, до недавнего времени служившую ковриком. В пантомиме «Парис и яблоко» роль богини любви неизменно принадлежала Анне. А в пародии на торжественную церемонию коронации, Уилл Сомерс представлял своего суверена: закутавшись в гобелен с изображенными на нем гербами, он уселся верхом на волкодава. В завершении сыграли «Святого Георгия и дракона» — с Генрихом в роли святого Георгия, блиставшим в золотой одежде и доспехах, и с Анной, в белом платье из венецианской парчи, прикованной к железному канделябру и олицетворяющей Дамселл в горе; с дюжиной молодых веселых англичан, которые встали по четыре, с головой накрылись тусклой серебряной тканью и пытались изобразить дракона.

— Возьмите, сэр! Попробуйте этим срубить голову дракону! — кричал Фрэнсис Уэстон, взгромоздясь на стул и пытаясь дотянуться до огромного топора, который висел на стене.

Франциск Валуа с преувеличенным ужасом остановил его.

— Только не это! Какие вы, англичане, все же дикари! Топоры — какой кошмар! — возмутился он. — У нас во Франции гораздо цивилизованнее: даже предателям аккуратно отсекают головы, у моего палача самая острая секира. Гарри, возьмите мой меч, с ним вы легко расправитесь с таким очаровательным драконом. Нельзя же допустить, чтобы у Дамселл возникло чувство отвращения при виде столь грубой бойни!

Как только подобающим образом разделались с драконом, шумная компания поскакала в порт посмотреть на корабли.

Генрих закутал Анну в свой плащ, подбитый горностаем, и, смеясь, посадил ее впереди себя на огромного коня. Он ехал по мощенным булыжником улицам впереди всех, показывая дорогу, нежно прижимая к себе Анну, — вольность, которую он не мог себе позволить в Англии, хотя Анна сама часто осмеливалась ездить верхом в дамском седле.

В домах богатых купцов и в причудливых лачугах рыбаков горели свечи, и, когда шумная компания с песнями проезжала мимо, английские поселенцы выбегали на дорогу и сопровождали гостей, громко выкрикивая приветствия. Для этих жителей, говоривших на двух языках, имя оскорбленной королевы Екатерины значило не больше, чем пустой звук, они от всего сердца радовались за влюбленную парочку, с искренностью и страстью, присущей только латинцам.

Надолго запомнится жителям Кале их рыночная площадь, ночь, разодетые кавалеры, очаровательные дамы, офицеры с английских кораблей, раскачивающиеся на ветру фонари, гарцующие лошади, веселые песни, которые лихо пели все вместе, ощущая себя частицей той огромной земли, которая лежала за морем и которую когда-то покинули их отцы. Когда наконец, с трудом переставляя ноги, купцы и рыбаки разбрелись по домам, веселая компания повернула к высоким стенам замка, нависшим над морем.

Генрих галопом поскакал на вершину утеса по каменистой дороге, ему не терпелось показать Анне Англию. За ним потянулись захмелевшие от выпитого вина французы, они смеялись и чертыхались на скользкой известковой дороге. Анна, сама неплохая наездница, невольно вздрагивала при каждом толчке, но Генрих прекрасно держался в седле. Так они неслись в этой романтической тишине — правой рукой он сильно прижимал ее, сдавливая грудь под королевским малиновым плащом, подбитым горностаем.

— Взгляни, любимая, там лежит твоя страна — твоя и моя, — прокричал Генрих; от возбуждения он сильно вспотел. — Видишь, там, на скалах Дувра, огонь маяка. Его зажгли бдительные англичане!

Блестящие глаза Анны всматривались вдаль, стремясь различить в темноте знакомые очертания небольшого порта. Всего двадцать миль отделяло их от места, где еще утром они садились на корабли. Может, она и увидела слабую точку огня, зажженную в ночи, а может ей это только показалось, или просто она хотела сделать приятное ему.

Генрих же остановил коня и задумался, позабыв на мгновение о женщине, которую обнимал, он словно видел в темноте землю, частицей которой был он сам.

— Даже если предложат тысячу королевств, я не отдам этот аванпост в Европе. А Мэри всего лишь женщина, мы заставим ее уступить, — нашептывал Генрих Анне. — Теперь ты понимаешь, моя дорогая, что мы должны родить смелого и крепкого сына.

Послышались жалобы некоторых дам на сильный холодный ветер, ведь их не согревала любовь и горностай, поэтому вся кавалькада двинулась в обратный путь по пустынным улочкам города. Перевернутые лодки, развешанные сети придавали месту таинственный и сказочный вид, а манящие огни замка вдалеке делали его таким родным и желанным.

Последовали дружеские пожелания спокойной ночи, в них каждый вкладывал искреннюю теплоту. Оба монарха сразу почувствовали это. Все было замечательно, благодаря сумасшедшим Болейнам, чьи проделки скрашивали любые неприятности, — это невозможно было сравнить с тягостными заседаниями в зале Совета.

Последний тост, сонные слуги разливают вино, и потрясающий подарок от Франциска английской Венере, как в шутку он назвал Анну.

Но Анна не спускала внимательных глаз со светящихся бокалов, даже когда благодарила за подарок. Она почувствовала, что наступил конец их противостоянию; вспомнились слова Генриха, что на охоте он никогда не упустит дичь. Король редко напивался, но в эту ночь она не могла допустить, чтобы он остался трезвым: на карту была поставлена ее честь.

Бесстрастные английские слуги еле двигались. Но достаточно одного кивка, очаровательной улыбки, и проворный, смекалистый оруженосец Франциска незаметно наполнял опустевший бокал Генриха, и так несколько раз. Громкий непосредственный смех Тюдора раздавался под сводами замка Кале, и все знали и слышали — из-за моря вновь прибыл их хозяин.

А затем гости отправились спать. Маргарэт из соображений приличия не предложила Анне переночевать с ней в одной комнате. Арабелла помогла ей раздеться, причесала ее длинные волосы и тоже ушла к себе.

Оставшись одна, Анна осмотрела выделенную ей спальню и убедилась, что в ней была одна дверь. Спальня представляла собой круглую комнату, построенную в неприступной башне, возведенной в старые времена. Анна медленно обошла вдоль круглых грубых каменных стен, тщательно прощупала их поверхность под недавно повешенными гобеленами, но потайного хода не обнаружила: в комнате действительно была только одна дверь, через которую только что, прыская от смеха, вышла эта негодница Арабелла; окно тоже было одно, оно выходило на скалы и пенящееся море.