Маленький Большой Человек - Томас Берджер

А в сложившейся ситуации можно было договориться с индейцами о выкупе. И если уж на Арканзасе Шайены их не убили, то впоследствии не стали бы этого делать, тем более что их взяли в бою. Уж в этом-то я был уверен почти на все сто процентов, если можно вообще быть уверенным в том, что дикари будут все время думать о своей выгоде. Вдруг в какой-нибудь стычке с белыми их разобьют, или какой-нибудь краснокожий вояка хлеб нет лишнего… Но размышления о подобных «вдруг» не имели смысла, поскольку от них совсем опускались руки.

В то время я ни о чём другом не думал, как только о том, что моя жена и ребёнок в руках этих ублюдков. Сорвать своё зло я был готов даже на Старой Шкуре, не будь он тогда на Пороховой речке.

Конечно, теперь-то я прекрасно понимаю, что отыскать свою семью и выкупить ее мне было бы проще, будь рядом старый вождь или его люди, но как его отыщешь? Индейцам ведь ни телеграмму не отобьёшь, ни письмецо не напишешь. Так что отыскать его я и не пытался, а, вернувшись с солдатами в форт Ларнед, подался на некоторое время в разведчики. Но тут, как на грех, стычки с краснокожими в районе Арканзаса вовсе прекратились, и нападение на наш дилижанс было единственным серьёзным случаем за всё время. А настоящая каша заварилась вдоль Платты, где Шайены вместе с Лакотами и Арапахами отрыли томагавк войны. Эти племена бросили тысячу воинов на маленький городок Джульсберг и, конечно же, разграбили его.

Целый месяц краснокожие нагоняли страх на всех в районе Платты: громили ранчо и почтовые станции, обрывали телеграфные провода, нападали на обозы с переселенцами. Потом, уже в феврале, они опять нагрянули в Джульсберг, потешились вволю и на прощание спалили его дотла.

Весной эта нечисть откочевала на север, в Чёрные горы, а потом ещё дальше – к Пороховой речке. К лету солдаты сели им на хвост, произошло несколько серьёзных стычек, но к осени наших ребят, и без того измотанных боями и переходами, в горах накрыл буран, после которого войско лишилось почти всех лошадей. Солдаты, еле живые, оборванные и босые вернулись назад только благодаря Фрэнку Норту и его следопытам-Поуни, которые отыскали остатки войска и благополучно вывели его из гор. После этого бесславного похода Лакоты и Шайены совсем обнаглели и к следующему году выбили войска полковника Карингтона из тех фортов, которые он понастроил для защиты Боузменского тракта, ведущего к золотым рудникам Монтаны.

Нелегко признаться себе в том, что было, ох как нелегко. Но что было то было – вместо того, чтобы костьми лечь, но отыскать Олгу и крошку Гэса, я запил. Чёрт возьми! Никогда прежде со мной такого не бывало, но уж вовсе доконали меня неудачи…

Прошло несколько месяцев, и за то время, пока мы несли дозор в долине Арканзаса, нам не попался ни один Шайен. Понемногу я начал успокаиваться, потому что рассудил, что если индейцы, захватившие мою семью, ускользают от солдат без потерь, то у них нет особых причин жаждать крови их белых пленников. Я тешил себя мыслью о том, что когда всё утрясётся, я добуду разного товара, на который так падки краснокожие: одеял всяких, бус и другой дребедени и пойду от кочевья к кочевью как мелкий торговец. Таким макаром» как мне казалось, я непременно нападу на след Олги.

Свои надежды я подкреплял виски. И чем больше я пил, тем меньше мне нравились эти краснокожие ублюдки, особенно – Шайены. ещё в Денвере я ловил себя на мысли,, что не очень-то мне охота возразить, когда какой-нибудь идиот орет во всю глотку; «Нам надобно истребить этих краснокожих всех до единого, вот что!», теперь же я с готовностью поддакивал подобным речам. И кто знает – не сам ли я орал что-нибудь подобное, когда у очередной бутыли показывалось дно?

Распространяться о своих попойках не буду, но хреново мне в то лето шестьдесят пятого было жуть как, потому что если я не был пьян до блевоты, то блевал с похмелья. Понемногу меня несло на восток. Теперь, когда война закончилась, Канзас понемногу застраивался, и там, где недавно паслись бизоны, уже вырастали ранчо и городки поселенцев, обозы которых тянулись по прерии один за другим, упираясь друг дружке в задницу, и везде, где появлялись белые, рекой лилось спиртное…

Но вскоре у меня кончились монеты и заглядывать в каждый придорожный салун стало не на что, а подзашибить деньжат во время привалов какой-нибудь работенкой вроде охоты я не мог – не было ружья. Да и если бы было, то у меня так тряслись руки, что какая там к чёрту охота! Правда, мне перепадал стаканчик-другой, но этого уже было недостаточно, а большего за здорово живешь не предлагали – выпивку надо было отработать.

И стал я помаленьку шутом гороховым. Подходил к обозу на привале или там к ранчо, или же, если забредал в какой-нибудь городок, то прямиком к салуну и говорил:

– Ребята, не желаете ли поразвлечься? Выпивка ваша – развлечение моё!

В те времена народ был попроще и всегда какая-нибудь добрая душа клевала на мои штучки и ставила выпивку. Я мигом выдувал достаточно пойла, чтобы унять дрожь – а трясло меня как в лихорадке – и давай валять дурака, петь и плясать. А голоса у меня отродясь не было, да ещё огненной водой я давно сжег глотку, так что когда принимался орать песню, то самому казалось, что это ворон каркает, сзывает стаю на падаль.

Одну из таких вороньих песенок я разучил ещё в Санта-Фе. Помню хреново, но вроде говорилось в ней про маленького мула, так когда я орал ее в Омахе, штат Небораска, то в салуне были какие-то парни, как раз погонщики мулов. Они тут же соорудили из тряпья и ремешков что-то вроде вьючного седла, нацепили его на меня и давай гонять на четвереньках вокруг стола да пинать под зад сапожищами. А один из них – самая подлая душонка – принес кнут с длинным ремешком и уже намылился хорошенько вытянуть меня по заднице, да так, чтобы кожа лопнула, как вдруг подходит к нему какой-то другой парень и говорит:

– Ну-ка, оставь его мне!

А тот гадёныш ему перечить – чёрта, мол, с два. В это время я рухнул на пол и смотрел на все на это как сквозь кровавый туман. И плевать мне было на то, отстегают меня или нет. Я и не помнил даже толком, как я в той Омахе оказался и какого чёрта я тут забыл. Но понимать-то понимаю, что действительно заслужил я хорошую трепку.

– Ну, ты, дохлый педераст,- говорит в это время тот парень этому стервецу с кнутом,- так твою распротак, вонючка, я тебе все зубы пересчитаю!

И ка-а-ак врежет гаденышу в пасть, да так, что там уже и считать было нечего – половина зубов оказалась на полу. Дружки подняли того типа и выволокли из салуна, а публика принялась вопить и улюлюкать. Один все орал:

– Вот так чудо с сиськами!

Я так толком и не понял, к чему он это мелет. А победитель надо мной наклонился, седло отстегнул, поднял, словно дитя, закинул на плечо, словно я не мужик, а свёрнутое серапе, и вышел прочь.