Фомка-разбойник (cборник) - Виталий Бианки

Чаёк! Едем на край света, на океан, к дикарям, – мало ли что может с нами случиться, может, Ленинград в последний раз видим, а он – чаёк!

Влезаю наверх. Постели стелим на средних полках. На верхних – для багажа – располагаемся пить чай.

Публика в вагоне все простая, непритязательная. Только под нами на нижней полке все вертится, устраивается лысенький гражданин с саквояжиком, с портпледом, с письменным прибором.

– Чистоплюйчик, – определяет Валентин.

Все ему, чистенькому, нехорошо, все шипит, всем замечания делает: и почему мусор в окно выбросили, а за дверями ящик имеется специальный, и зачем детей столько в вагоне, и двери закройте, за вами швейцары не приставлены!

И все к нам за сочувствием тянется, голову просовывает.

Пришлось случайно уронить ему на лысину небольшую буханку хлеба. Больше не лез.

Званка.

Проводник прошел:

– Закройте окна.

Нашего Ленинграда электромамка – Волховстрой.

В первый раз его увидел. Хорош. И величав, и легок, и строг. Река, запруженная плотиной, широка и гладка, – так и тянет бежать на коньках по льду.

Теперь – спать. Ночью ведь не до того было: укладывались.

Самое ценное – ружья – под себя. Остальные вещи – авось ничего: не так важно.

Просыпаюсь.

На часах – два.

Солнца нет, темноты нет, – ночи нет. Поезд летит, тасует версты, тасует часы. Едем ведь прямо навстречу времени: прямо на восток.

Впрочем, у нас свое, условное, железнодорожное время.

Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.

Из Вологды посылаем телеграммы в Вятку, в Свердловск: едем, ждите.

И опять засыпаем.

Город Буй.

Неподвижно стоят длинные товарные составы. На крышах красных теплушек хозяйственно расселись черные галки. Чумазые, с белыми глазами, они смахивают на кочегаров.

Валентин – неумытый, заспанный – хватает карандаши – и к окну.

Поезд трогается.

Валентин на ходу делает быстрые наброски карандашом. Это у нас называется: фотомомент.

Я заношу в дневник разные несущественные мелочи.

Вагон – коммунальная квартира на колесах. Пассажиры ругаются в очередях к уборным, перезнакомились все, чаи гоняют. Только мы с Валентином не слезаем со своих полок. Нам ничего не надо. Мы мечтаем.

Шутка ли: решили забраться за Полярный круг, туда, где Земля кончается, начинается ее омывающий океан, начинается холод межпланетных пространств.

И этот Конец Земли представляется нам как в детстве: мы свесили головы с края земного шара, всматриваемся вниз, а там ничего.

Страшно. И манит.

За окнами мелькают знакомые места: не раз ездили по Северной дороге. Свой, ближний, домашний Север: не грозный, давно освоенный человеком, совсем ручной.

За крутоярым Галичем дождичек начинается – сенокосный, ласковый. Всё краше кругом места. Мелькнул в лесу дикий голубь – вяхирь. Над полями рыженькие соколики-пустельги висят, трепещут, нисколько не боятся дождя. С луга брызнул выводок серых куропаток, пронесся шагов с сотню и упал в траву, – как горсть горошин рассыпали. И опять солнце – солнышко-колоколнышко. Места дичные начались. Не то, что у нас под Ленинградом: вороны да грачи, и даже носа не повернут к поезду – привыкли.

– Я бы тут пострелял, – говорю Валентину и выдумываю блестящие выстрелы по воображаемой дичи.

Вот поди ж ты: врет как настоящий охотник, а сам еще и десятка выстрелов из дробовика не сделал.

Ночь. Небо в тучах. Дождь.

Станция Свеча, а темно.

Неясные люди с узелками поднимаются на подножки вагонов, нерешительно спрашивают:

– Яиц нада? Табаку нит? Папирос нит?

За осминку махорки – десяток яиц.

Табаком пассажиры не богаты.

Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.

Котельнич.

В вагон вваливается бородатый дядя в лаптях, за плечами – целый дом в мешке. Лезет на верхнюю полку.

Через минуту сверху начинают сыпаться разные вещи: деревянная ложка, кусок ржаного хлеба, лукошко.

Внизу поднимается всклоченная голова, шипит грозно:

– Деревеншшина. Тебе дома на печке сидеть, не на машине ездить. Стащу вот за ноги и выкину в окошко.

Дядя наверху кротко сопит – и роняет на всклоченную голову лапоть.

– Ат, чертова борода! Враз видать, что с Котельнича. «В Котельниче три мельничи: ветрянича, водянича, паровича».

– Ан и врешь! – неожиданно загудело сверху. – В Котельниче четыре мельничи: ветрянича, водянича, паровича и электрича – и все вертятча!

– Ишь ты? – удивилась всклоченная голова. – Электрича, говоришь?

И перестала ругаться.

В три часа – ночи, утра ли? – Вятка.

Врывается в вагон наш друг – художник. Штаны – воздушный шар, глаза как у сыча.

Бурные объятья.

Хватает наши вещи, выкидывает из вагона. Попробуй с ним поспорь!

Через весь город на сонном извозчике – трюх-трюх-трюх-трюх. Смешно после поезда.

В Вятке спешить некуда.

Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.

В одном только доме – большое кирпичное здание с широкими окнами – огни, стук, работа.

– Фабрика?

– Не. Мастерская учебных пособий.

А дальше – дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду – театр.

Возница жалуется:

– Сколько раз принимался – никак сгореть не может. Обещают каменный.

Наконец и обиталище друга: на окраине покойный низенький домик, весь желтый. Собственной искусной рукой художника наведен простенький русский орнамент.

Рассказывает друг: красил ночами, чтоб не глазели соседи. Одолеют советами, делать-то ведь нечего им.

Чистый дворик с курами и кошкой, крошечный садик, густой, как дедова борода.

Флигелек, на нем палка, на палке – бодрый петушок из жести вертится туда и сюда.

– «Сама садик я садила, сама буду поливать!» – подмигивает Валентин.

Потом становится серьезным:

– Подзакусить бы? Целую ведь ночь не ели.

Вот желудок! Не желудок – трест точной механики.

Пьем чай со всякими домашними благами: тут и коржики, и пирожки, и грибки в сметане, и румяная клубничка.

Отправляемся к другому приятелю, тоже художнику.

Дом с белыми колоннами, дремучий сад. В деревянном флигельке за крепкими ставнями спит наш приятель. На двери – здоровенный замок.

Долго стучим в ставни. Наконец вылезает в окно.

Лобзания. И снова – никак не откажешься – пьем чай с многочисленными благами.

Назад возвращаемся, – на столе уже дымятся тяжелые пельмени.

– Извините уж: из баранины. Говядины не выдавали.

А к пельменям уксус черный и уксус белый – на вкус.

Мы едим весь день. Валентин – в прекрасном настроении. Я все высчитываю про себя, на сколько лет теперь мы от Ленинграда? Но расчет так и остается неоконченным: чудовищная лень охватывает мозг, и голову клонит сон.

Как очутились мы вечером в цирке? Пахнет мокрыми опилками, лошадьми, брезентом. Женщина-вентролог – чревовещательница – в гусарском костюме разговаривает с куклой-беспризорником.

Испытываю мучительное чувство: все хочется подтужить свой ремень, обдернуть курточку, а их нет, и за два дня в поезде отросла густая колкая борода.

Ночью опять трюх-трюх, трюх-трюх на вокзал. Не спеша благоухают цветы в садах. И сквозь дрёму вспоминается – рассказывали за чаем в доме с белыми колоннами – вспоминается строчка за строчкой надгробная надпись на одном из вятских кладбищ:

Здесь Яков Банников лежит,Не вздумал дольше он пожить,До тридцати шести лет дожилИ умер, здесь себя положил.Прохожий, сделай праху честь.В тебе коль здравый разум есть,Ты будешь тем же награжден,Коль смертью будешь побежден.

И уже утром, на рассвете, когда сели наконец в поезд, я еще раз взглянул на мирно дремлющую Вятку и простился с ней.

Проснулись, – а поезд отходит уж от станции Пермь. Опять поля, деревни.

На следующее утро – третьи сутки от Ленинграда, если не считать потраченного в Вятке дня, – Урал.

Пошли холмы, холмы, холмы. Частый четкий ельник. Сухопарые сосны. Станции со странными названьями: Билимбай, Хромпик, Хрустальная. Запахло заводами.

Свердловск.

Центр и мозг всей огромной – по эту и по ту сторону Каменного Пояса – Уральской области.

Глава вторая

Проснись, поэт, и суй свой пропуск.Здесь не в обычае зевать.

Екатеринбург. – Свердловск, – Город темпов. – Комитет Севера. – Луна в Свердловске вятская. – Валентин грозится взорвать Ленинград. – Фотографы. – Сухой закон. – Разговор в почтамте. – Опять в вагоне. – Тюмень.

В городе – жилкризис. Все гостиницы до отказа набиты, а народ все прибывает и прибывает. Спешно строится новая гостиница в восемь этажей, уступами. Но уже известно: и ее не хватит.