Красивые, двадцатилетние - Марек Хласко

— Говорили. Но мне все равно. Я думаю, хорошо ли это?

— Что?

— Что ты так любишь море. Пожалуй, и впрямь неплохо. Ты бы мог ей сказать: до встречи с тобой… и так далее. Но только если она сама не с побережья. Понимаешь: трагедия будет заключаться в том, что ты, нищий, любишь единственное, что тебе доступно, и не хочешь расставаться с морем. Да, это неплохо. К тому же у тебя зеленые глаза. Понимаешь? Люди, которые долго играют на бегах, становятся похожи на лошадей.

А твои глаза восприняли цвет моря. Только об этом ей скажу я.

— Ты ничего ей не скажешь, Роберт.

— Не беспокойся. Я ей скажу: ты заметила, что у него глаза цвета морской волны? И что они меняются в течение дня? В твое отсутствие, разумеется. И еще я ей скажу, что женщина должна, точно чистый источник… впрочем, ограничимся морем. Уж ты не беспокойся.

— Я никогда ни с одной из них про море говорить не стану.

— Это еще почему?

— Ни одна того не стоит. И у всех, сколько их ни есть на свете, вместе взятых, нет таких денег, чтобы я позволил себе подумать, будто они могут заменить мне море. Все, закрываем тему.

Мы поднялись на четвертый этаж дома по улице Алленби, и Гильдерстерн открыл нам дверь.

— Башмаки грязные? — спросил он.

— Нет. Дождя не было.

— Вон тряпка. Вытрите на всякий случай ноги. Ковер скорее истреплется, если башмак сухой. Цену знаете?

— Фунт в час, — сказал Роберт.

— Хорошо. И старайтесь ходить по середине ковра. Помните: в домах, где лежали персидские ковры, по углам всегда стояла мебель. Вытаптывайте ковер посередине.

— Но ты-то свои персидские производишь этажом ниже, — сказал я. — А потом продаешь толстосумам из северного района. Под видом имущества, которое евреи привезли из Восточной Европы, точно?

— Не теряйте времени, мальчики, — сказал Гильдерстерн. — Фунт в час — совсем не так плохо. Особенно в сезон дождей.

— На сколько времени работа? — спросил Роберт.

— Пока на пару дней. Потом я вам дам знать.

Мы вошли в комнату и расстелили один из ковров; их там несколько штук стояло в углу. А потом принялись ходить; сперва три больших шага, считая от края ковра к середине; сделав эти три шага, мы начинали топтаться на месте. В результате через день-другой ковер становился похож на старый персидский; шагая, мы слышали мерное постукиванье, доносящееся с первого этажа, где была мастерская; именно там ткали эти персидские ковры.

— Жаль, с нами нет президента Зискинда, — сказал я.

— Не надо об этом, прошу. Уж я до него доберусь.

— Я не о том. Он бы наверняка купил у Гильдерстерна один ковер. После того как вы заработаете миллион долларов на своем фильме…

— Боюсь, нам не дотянуть до конца месяца, — сказал Роберт. — У нас только двести фунтов и теперь три дня этой чечетки.

— С чего ты взял, что у нас двести фунтов?

Роберт остановился.

— Ты же сказал, что заработал?

— Сказал. Однако это вовсе не означает, что они наши. Они мои.

— Но ведь ты не кинешь старого друга в беде?

Теперь остановился я.

— У тебя же есть отличная должность, — сказал я. — Твой официальный титул звучит: «Личный консультант по художественной части президента Зискинда».

Кроме того, ты пайщик, сценарист и еще кто-то, точно не помню, но уж наверняка это подпадает под статью. Нет, я просто отказываюсь тебя понимать. Сколько живу на свете, никто мне такой должности не предлагал.

Дверь открылась. Вошел Гильдерстерн и замер на пороге с выражением отчаяния на лице — теперь он был похож на статую Командора из той байки про Дон Жуана.

— Пан Роберт, я вам умоляю: не надо про искусство, — сказал он. — Ведь можно ссориться и ходить, нет? Почему я всегда должен оставаться внакладе? И прошу, ходите посередине.

Он ушел, а мы возобновили прогулку: три больших шага и потом несколько маленьких, на месте.

— Знаешь что, Роберт, — сказал я. — Давай ходить как на американской дуэли. Встречаться посередине, поворачиваться друг к другу спиной и опять расходиться.

— Давай. А откуда ты знаешь, как дрались на дуэли в Америке?

— Шон, миссионер наш, рассказывал.

— Довольно странная тема для миссионера.

— Ему не удалось обратить в христианство ни одного еврея. А ведь нужно о чем-то говорить, когда он сидит со мной вечерами и пьет.

— Так что он здесь делает?

— То же самое, что мы. Ждет корабль, который отвезет его в Канаду. Его отзывают. Но им еще месяц тут торчать.

Роберт снова остановился.

— Еще месяц?

— Да. Они плывут морем, чтобы дешевле обошлось.

— Значит, как раз тогда, когда мы поедем в Эйлат?

Гильдерстерн постучал в стену.

— Прошу ходить, — крикнул он.

Роберт опять пустился в путь, и мы опять встретились на середине ковра; повернулись друг к другу спиной и разошлись.

— Слушай, это же здорово, — сказал Роберт.

— Почему, интересно?

— Надо, чтоб он обратил хотя бы одного человека.

— Он ни одного не сумел обратить, — сказал я. — Мне его жена говорила. Всякий раз, когда я его приволакиваю в комнату, она рассказывает, как он читает проповедь, а люди над ним смеются и свистят. И потом расходятся по домам, а жена смотрит, как он остается один. Только это у нее и сохранится в памяти об Израиле — смех и свист. Ну и, разумеется, его дурацкая физиономия, когда он остается в специально арендованном зале один, никого не обратив.

— Да это же очень здорово, — повторил Роберт.

— Не для него. И не для меня.

— Для нас. Именно для нас с тобой. Он знает, что ты католик?

— Мы никогда этой темы не касались. Думаю, он боялся об этом заговорить.

— Пусть он тебя обратит. Понял?

— Я уже тридцать два года сын католической церкви.

— Это не помеха. Пока он не знает.

— А нам-то от этого какая корысть?

— Да ведь он отдаст тебе последний грош, если ты согласишься перейти в христианство. Будет делиться с нами всем, что у него есть, лишь бы заполучить одного обращенного. И этим обращенным в Яффе будешь ты.

— А почему не ты? Ведь из нас двоих ты еврей.

— Потому что тебе придется шворить его жену. Ничего не поделаешь. Я понимаю, это малоприятно.

— Задарма?

— Кто тебе сказал, что задарма?

— Тогда зачем?

— Как зачем? Ты что, ребенок? Не соображаешь, в чем суть? Она же его ненавидит. Подумай, сколько бедняжка из-за него нахлебалась. Неужели ты не понимаешь женской души? Не представляешь, что она переживала, когда смотрела, как он говорит о Боге, а ему в лицо смеются и свистят? А ведь он ее муж. И ей приходилось все это сносить. Почему ты такой бессердечный?

— Не понимаю, зачем трахать кого-то задаром?

— Да кто тебе это сказал? Я, что ли? Я круглый идиот, да? И может, еще собираюсь развести ее с ним и выдать за тебя замуж? Я похож на такого, правда? Она его ненавидит. Ты ей скажешь, что хочешь перейти в католичество, и получишь ее тело, а она уговорит его отдать тебе последнее. Ты позволишь обратить себя в христианство, у него на счету появится один обращенный, потом мы отвалим в Эйлат, а они — в Канаду. И все будут довольны. Да и тебе это пойдет на пользу. Ты уже давно не работал. Отличная ситуация. Потренируешься, отточишь свой драматический талант и сохранишь форму. Подумай: у нас двести фунтов. Комната обойдется в сто двадцать. Продержаться нам надо месяц. На жратву остается по сорок фунтов на нос. Как ты собираешься жить? А он поделится с тобой всем, что имеет, ты будешь трахать его жену, она будет уговаривать мужа укреплять твою веру, и так мы все проживем месяц.

Он останется доволен, церковь останется довольна, жена отомстит ему за его блажь, а потом все мы, облобызавшись, расстанемся.

— Мне его баба не нравится.

— Думаешь, мне нравится? Я ведь исключительно о тебе забочусь. Ты разовьешь свой талант, порассуждаешь о Боге, о вечности, и при этом — ураган страстей… в его отсутствие.

— Наконец-то ты мне все растолковал, — сказал я.

— Первым делом займись женой. И не забывай, чему я тебя учил: не выпаливай свои реплики. Помни: это твои собственные слова, а не мои разработки. Никогда не смотри ей прямо в глаза — уставься куда-нибудь в угол. Не спеши, начнешь спешить — все испортишь. Она тогда заподозрит, что для тебя главное — ее тело, а ведь ты мечтаешь, чтобы ваши души слились. Правильно? Ты вроде немного заторможен, неуклюж, можешь даже разбить какую-нибудь пепельницу и так далее. Женщинам нравятся застенчивые мужчины, не осознающие своей привлекательности. Вспомни хотя бы Гэри Купера. Он ведь не был великим актером. А погляди, сколько в нем неподдельного обаяния. Или Джон Уэйн. А теперь возьми Алена Делона. Работа на публику, фальшь. Малый знает, что красив, и бабы чувствуют, что он это знает. А женщины предпочитают открывать мужчину. Позволь ей себя открыть, а потом, ночью, она посвятит тебя в тайны, известные тебе с шестнадцати лет, когда ты был уже опытным онанистом.