Патрульные апокалипсиса - Роберт Ладлэм

— Имен никаких?

— Одно знаю. Тот, кто звонил в последний раз, приблизительно месяц назад, истерично орал, что какой-то герр Траупман может отдать приказ, чтобы со мной расправились. «Зачем? — спросил я. — Я и так скоро умру, и тайна ваша умрет со мной!»

Клода Моро вез по Леопольдштрассе его человек в Мюнхене, который заранее обследовал дом, где жила Эльке Мюллер, бывшая фрау Траупман. Дабы сэкономить время Моро, мадам Мюллер позвонили из секретного офиса Второго бюро на Кенингштрассе, объяснив, что высокопоставленный член французского правительства желает обсудить с ней вопрос конфиденциального характера, и это может положительно сказаться на ее финансовом положении... Нет, звонивший не знает, о чем пойдет речь, но уверен, что это никоим образом не скомпрометирует известную всем даму.

Дом был роскошным, а квартира еще роскошней — удивительное сочетание несочетаемого — барокко и арт-деко. И сама Эльке Мюллер соответствовала обстановке: рослая высокомерная женщина семидесяти с небольшим, тщательно уложенные темные с сединой волосы, острые орлиные черты лица. «Со мной шутки плохи», — говорили ее глаза, большие и яркие, в которых сквозила то враждебность, то подозрительность, а может быть, и то и другое.

— Меня зовут Клод Моро, мадам, я из Кэ-д'Орсей в Париже, — сказал глава Второго бюро по-немецки, когда одетая в форменное платье горничная впустила его в гостиную.

— Вовсе не обязательно говорить die Deutsche[90], мсье. Я хорошо знаю французский.

— Вы мне облегчили задачу, — соврал Моро, — поскольку мой немецкий оставляет желать лучшего.

— Думаю, он не так уж плох. Садитесь напротив и объясните, что это за конфиденциальное дело. Представить себе не могу, с какой стати французское правительство может проявить ко мне хоть малейший интерес.

— Простите, мадам, но я так думаю, что представить-то вы можете.

— Вы много себе позволяете, мсье.

—Извините, однако мне не хочется темнить, я предпочитаю называть вещи своими именами.

— Теперь вас не в чем обвинить. Это ведь связано с Траупманом?

— Значит, я все-таки оказался прав?

— Конечно. Другой-то причины и быть не могло.

— Вы были за ним замужем...

— Недолго — по брачному стажу, — быстро и уверенно прервала его Эльке Мюллер, — но слишком долго для меня. Ну так что, из его яиц вылупились грязные цыплята, в этом все дело?.. Не удивляйтесь, Моро. Я читаю газеты и смотрю телевизор. Я вижу, что происходит.

— Насчет этих «грязных цыплят»... Можно узнать о них?

— Почему бы и нет? Я рассталась с этим инкубатором тридцать лет назад.

— Скажите, было бы большим нахальством с моей стороны попросить вас рассказать об этом поподробнее — только то, разумеется, что не доставит вам неудобств?

— Вот теперь вы лукавите, мсье. Вас куда больше устроило бы, если в мне как раз было очень неудобно, чтоб я даже впала в истерику и рассказала, каким он был ужасным человеком. Так вот, я этого сделать не могу, и не важно, так это или не так. Но тем не менее признаюсь вам: когда я думаю о Траупмане, что бывает очень редко, испытываю отвращение.

— Вот как?

— Да-да, это те самые подробности. Хорошо, слушайте... За Ханса Траупмана я вышла довольно поздно. Мне был тридцать один год, ему тридцать три, и уже тогда он прослыл отличным хирургом. Я была потрясена его талантом и полагала, что за довольно холодной внешней оболочкой скрывается хороший человек. Изредка случались всплески нежности, они меня волновали, но вскоре я поняла, что это все напускное. Чем я его привлекла, стало ясно очень скоро. Я происхожу из семьи баден-баденских Мюллеров, самых богатых землевладельцев в округе, имевших вес в обществе. И брак со мной открыл ему доступ в тот круг, к которому он безумно хотел принадлежать. Видите ли, его родители оба врачи, но люди не очень обаятельные и уж конечно не преуспевающие. Они работали в клиниках, обслуживающих беднейшие классы...

— Простите, — прервал ее Моро, — он использовал статус вашей семьи, чтобы добиться положения в обществе?

— Я вам только что об этом сказала.

— Почему же тогда он им рисковал, идя на развод?

— Его особенно и не спрашивали. К тому же за пять лет он уже протоптал себе туда дорогу, а его талант довершил начатое. Дабы сохранить честь семьи Мюллеров я согласилась на так называемый мирный развод — простая несовместимость, без каких бы то ни было обвинений с обеих сторон. Это было моей самой большой ошибкой, и мой отец до конца своих дней упрекал меня в этом.

— Можно спросить почему?

— Вы не знаете мою семью, мсье, да и Мюллер — распространенная фамилия в Германии. Я вам объясню. Мюллеры из Баден-Бадена были против Гитлера и его бандитов, считали его преступником. Фюрер не посмел нас тронуть из-за наших земель и преданности нам нескольких тысяч работников. Союзники так и не поняли, до какой степени Гитлер боялся оппозиции внутри страны. Пойми они это, могли бы разработать такую тактику действий внутри Германии, которая бы сократила войну. Как и Траупман, этот головорез с усиками переоценил себя, общаясь с людьми, которыми он восхищался на расстоянии, но кто так и не принял его в свой круг. Мой отец всегда утверждал, что обличительные речи Гитлера — не более чем вопли перепуганного человека, вынужденного избавляться от оппозиции, расправляясь с ней, пока это сходит ему с рук без последствий. Но все же герр Гитлер призвал двух моих братьев в армию, отправил их на русский фронт, где их и убили — и скорее немецкими пулями, чем советскими.

— А Ханс Траупман?

— Он был настоящим нацистом, — тихо сказала мадам Мюллер, повернувшись к дневному солнцу, струившемуся в окно. — Это странно, почти дико, но он хотел власти, безграничной власти помимо той славы, что давала ему профессия. Он, случалось, цитировал дискредитировавшие себя теории о превосходстве арийской расы, как будто они по-прежнему безупречны, хотя должен был знать, что это не так. Мне кажется, виной тому стала горькая досада отвергнутого молодого человека, который, несмотря на все свои достижения, не мог общаться с германской элитой просто потому, что был неотесанным и непривлекательным как личность.

— Вы к чему-то другому ведете, мне кажется, — сказал Моро.

— Да. Он стал устраивать сборища у нас в доме в Нюрнберге. Собирал людей, которые, я знала, не отказались от идей национал-социализма, гитлеровских фанатиков. Он сделал звуконепроницаемыми стены подвала, где они встречались каждый вторник. Меня туда не пускали. Там много пили, и оттуда в мою спальню доносились крики «Sieg Heil» и гимн «Horst Wessel». Так продолжалось до тех пор, пока на пятом году нашего брака я наконец не взбунтовалась. Почему я этого не сделала раньше, просто не знаю... Привязанность к человеку, пусть даже постепенно исчезающая, все-таки кое-что да значит, невольно его защищаешь. Однако я не выдержала и высказала ему все. Я так на него орала, обвиняла в жутких вещах, будто он пытается вернуть все ужасы прошлого. И вот как-то утром после одного из этих отвратительных ночных сборищ он мне сказал: «Мне не важно, что ты думаешь, богатая сучка. Мы были правы тогда и правы сейчас». Я ушла на следующий же день. Ну как, Моро, этих подробностей вам достаточно?

— Безусловно, мадам, — ответил глава Второго бюро. — Вы помните кого-нибудь из тех, кто бывал на этих сборищах?

— С тех пор миновало больше тридцати лет. Нет, не помню.

— Может быть, все-таки припомните хотя бы одного-двух из этих несдавшихся нацистов?

— Дайте сообразить... Был некий Бор, Рудольф Бор, кажется, и очень молодой бывший полковник вермахта по имени фон Штейфель, так вроде. Кроме них никого не помню. Да и этих-то я запомнила только потому, что они часто приходили к нам на обед или на ужин, когда политика не обсуждалась. Но я из окна спальни видела, как они вылезали из своих машин, приезжая на тайные сборища.

— Вы мне очень помогли, мадам, — сказал Моро, вставая со стула. — Не смею вас больше беспокоить.

— Остановитеих, — хрипло прошептала Эльке Мюллер. — Они погубят Германию!

— Мы запомним ваши слова, — пообещал Клод Моро, выходя в прихожую.

Приехав в штаб Второго бюро на Кенингштрассе, Моро воспользовался своими привилегиями и приказал Парижу срочно связать его с Уэсли Соренсоном.

Соренсон летел обратно в Вашингтон, когда загудел его пейджер. Он встал с кресла, подошел к телефону, висевшему на переборке салона первого класса, и связался со своим офисом.

— Не кладите трубку, господин директор, — сказал оператор отдела консульских операций. — Я позвоню в Мюнхен и соединю вас.

— Алло, Уэсли?

— Да, Клод.

— Это Траупман!

—Траупман — ключко всему! Они сказали это одновременно.

— Я буду у себя в кабинете приблизительно через час, — сказал Соренсон. — И перезвоню тебе.

— Мы оба времени зря не теряли, mon ami.