Пеший Камикадзе - Денис Ли

— Не было. Чё мне в деревне фотографировать? Коровьи лепешки?

— Фу, блин, «деревня»! Людей… на память! — Егор протянул ему старую затертую мыльницу. — Смотри, все очень просто… прицелился… нажал на эту кнопку, понял?

— Ага…

Быстренько убрав в сторону, с кадра, бутылку водки, одноразовые, пластиковые стаканчики, ребята замерли… Осталась только разломленная наспех булка белого хлеба и насаженные на шомпола автоматов — сосиски, разогретые на небольшом костерке. В ожидании вспышки фотокамеры, казалось, будто все пытаются улыбнуться; а на деле, — лица серьезные, уставшие. Так смотрят в объектив фотокамер «звезды» мирового кинематографа… Вроде улыбаются, а в действительности, просто замерли с куском сосиски и хлеба во рту, чтобы дожевать потом… после фотосессии.

После вспышки — все продолжили жевать.

— Ну вот, — улыбаясь сквозь хлеб во рту, сказал Егор, оберначивая фотоаппарат какой-то серой тканью, — будет фотография на память! Я знаете, что заметил? Что желание фотографироваться, возникает почему-то только тогда, когда пьем… Несомненно, это исконно русская черта характера, — с гордостью сказал Егор, — запечатлеть навечно, когда хорошо!

— А что? Действительно, хорошо, скажи? — Крутий, весело толкнул в плечо Стеклова.

— Угу, — сказал Стеклов, с набитым ртом.

Егор улыбался:

«Хорошо здесь… Разговариваем… — жевал Егор. — В основном о себе и то, что делаем… В сердцах, часто, обзываем себя — «одноразовыми»… Не редко слыша такие слова от других, они кажутся обидными, из-за чего, нередко, бывают конфликты… Все на нервах… Сам о себе, говорю это абсолютно свободно — не коробит. Наверное, в душе, понимая всю объективность этого слова, оно, не коробит никого из нас. Пьем… едим сосиски изготовленные из «туалетной бумаги», вытирая грязные руки туалетной бумагой… Не так давно купил себе одноразовых, бритвенных станков… — бриться ими второй раз — невозможно! Одноразовые, воистину!.. Пью… жую… смотрю на ребят и думаю — сижу тут, среди одноразовых вещей…

Сегодня, 27 февраля — ПРИЕХАЛА СМЕНА! Я рад! Я просто счастлив! Получил три(!) письма… наверное, в бригаде копились. Скоро домой! 10 марта — прощай Грозный… Еду к сыну! Я еду к жене!

Час ночи уже… не могу уснуть! О, кажется, вспомнил, хочу секса!

…Из письма: «…сын катался на лифте… Сосед, с какого-то этажа отругал его за это — тот труханул… теперь, из дома не выходит, боится».

Приеду, напугаю соседа, чтоб…

— Вов, спишь?

— Нет еще…

— Слушай, Вов, ты когда в школе учился… на открытых уроках… ну, рассказывали про героев, ветеранов… про настоящих мужчин. Ставили их в пример? Была у вас такая штука?

— Конечно! Что думаешь, я в тайге, что ли, жил? Школьная программа-то одна на всех, ничем не отличалась?

— Да, нет… Я думаю, что сейчас, наверное, вообще такого нет…

— Как же он тогда назывался… не помню… — перебил Стеклов Егора.

— Урок мужества…

— Точно! Откуда помнишь?

— Да был тут на одном… таком… уроке. С командировки прошлой, домой приехал… военрука школьного случайно встретил… В общем, пригласил…

— Ну, а говоришь — нет такого…

— Да ты знаешь, — Егор поморщился, — как-то все нелепо вышло. Все это мероприятие… — Егор замолчал, интонацией голоса давая понять, что разговор, вроде, как исчерпал себя.

— Что не так-то?

— Да, нет… я просто…

— Давай, колись? Ну?

— Да. Чего там… Меня когда пригласили, знаешь, как-то я даже сперва обрадовался этому предложению. Готовился. Думал, что скажу ребятам, представлял, как расскажу им… о мужестве таких же, как они подростков-солдат… о подвигах их, достойных любого взрослого сознательного геройства. Голова от информации пухла, так много было всего для живой беседы, для рассказа… Военрук, еще говорит, ты мол, в форме приходи, с наградами, так наглядней будет… — Егор замолчал, задумался.

— Ну, и чего? — торопил Стеклов.

— Да, что, что… пришел я, в форме… с наградами… В класс захожу: двадцать три — девочки, четыре — пацана! Лица такие… Пацанам — все по хрену, девчонкам — интерес… ну сам понимаешь… за медали подергать, в шеврон пальцем потыкать! Стою… а сам, пугалом себя ощущаю! Стремно, пиз. ц! Рассказал, что учился в этой школе, как училище военное закончил, как на войну поехал… Девочки, вроде слушают, а парни, так… кто в носу ковырнет, кто под стол заглядывает, кто с соседкой болтает… Я стою, у доски, говорю… сейчас, уж не помню о чем… рассматриваю их. Чувствую, что заводиться начинаю! Ненавистью… А потом вдруг обрываюсь, и говорю военруку: «Владимир Николаевич, мне нечего им рассказать!»

— И…

— Что и… все. Вышел я потом, думаю: «во, дурак, поперся, кому и что рассказывать? Все! Больше на уроки не хожу!» Иду; девочка одна догоняет, следом… в руках линейка пластмассовая, думал, треснет ей сейчас, руки дрожат, и говорит: «Я теперь знаю, кто настоящие мужчины! Есть, кого младшему брату в пример ставить! Я сегодня поняла: настоящие мужчин — это Вы! Те, кто готов ради спасения жизни других людей раз за разом отправляться под пули… Я горжусь тем, что в нашей стране есть такие люди… Ты знаешь, Вов, она мне это сказала, будто бы… за всю школу! Я в глазах песок почувствовал.

— Я тоже горжусь, что есть такие идиоты… как ты! — любовался своему остроумию Стеклов.

— Да, ну тебя… — Егор отмахнулся, перевернувшись на другой бок, от света настольной лампы.

Спать не хотелось. Егор взял дневник, и сел под свет настольной лампы. Покусывая кончик карандаша, Егор задумчиво вывел первую строчку: Заметь меня, страна… И награди…

…За то, что охраняю твой покой.За то, что впереди, а не среди,Иду вперед и в свой последний бой.Заметь скорей! Заметь меня сейчас!Ведь ты же знаешь, смерть в любом боюВсе ж выбирает лучших среди нас…Но мне не жалко жизнь отдать свою!Не жалко. Лишь бы ты, моя страна,Заметила чуть раньше, чем потом…Заметила живым, а не когдаЯ слягу тихо, вскормленный свинцом.Нет! Не заметила…Пропал, наверно, дар…Ведь сотней, мы дешевле, чем один……Один ракетно-бомбовый удар,Поэтому здесь ротами лежим…И я в бою был яростен и смел,Но пулей смерть пометила на лбу.Я получил за храбрость, свой уделИ орден, лежа в цинковом гробу.

Егор свалился с простудой, которая оккупировала его голову, как фашисты блокадный Ленинград, разрывая ее адскими болями. На борьбу с ними Егор пустил какие-то таблетки, было уже все равно для чего они, добавил алкогольную инъекцию, и зафиксировал голову в подушке. Лежал на боку, лицом к тумбочке, и не шевелился.

Угрюмый дежурный подошел тихо, и тучно склонившись над Егором, да так близко, что Егор почувствовал его дурное дыхание, доложил:

— Товарищ старший лейтенант… Чечевицына — нет…

— Чё?

— Чечевицына — нигде нет…

— Что значит — нет? — монотонно и медленно произнес Егор, словно говорил с набитым ртом.

— После ужина ушел куда-то… до сих пор — нет.

— И-щи-те! — по слогам, не оборачиваясь, пробурчало грузное тело командира.

…Проснувшись уже утром, Егор вызвал дежурного.

— Где Чечевицын? — спросил Бис.

— Не нашли, товарищ старший лейтенант… — дрожащим голосом произнес дежурный. — Вероятно, ушел…

— Куда?

— Домой…

— Куда, куда?!

— В «самоход»… — поправился дежурный.

— Да, ну! — усомнился Егор, задумавшись на некоторое время. — А-а… — отмахнулся, наконец, Бис. — Ладно… С мертвого тела спрос не большой…

— И это начало марта! — возмущался Егор, выйдя на улицу. — Погода, по утрам, какая-то мерзкая… Вроде весна, а погода никакая… Птички возвращаются, а здесь, — стрёмно… Зачем летят?

— Дуры! — безразлично ответил Стеклов.

— Сыро как… — задумчиво произнес Егор.

В «зимнике» было душно, и Егор оделся в этот раз легче, но чувствовал себя неуютно. Привык за зиму, что одет — тесно и плотно, а сейчас в «шуршуне», был как нагой в полиэтилене.

На контрольном посту милиции? 5, Кривицкий Гена уходит не мост, налево, на Жуковского, а Егор, проводив его взглядом, как всегда, посмотрел на фонарный столб, с продолговатым плафоном светильника на конце. Всю зиму, каждый божий день, каждое утро, Егор смотрел на этот фонарный столб, на который не возможно было не обратить внимания, и который маячил на фоне серого неба, как бельмо в глазу. Фонарь не работал, и был жутко изрешечён пулями. Сам плафон под лампу, в виде лаптя, походил на дуршлаг.

Медленно шагая, Егор думал:

«Почему я всё время смотрю на него? — Не знаю… Просто смотрю… Подсознательно, мне хочется, чтобы здесь всё было именно такого вида… как дуршлаг, — дырявое! Я устал и мне надоел этот подлый город, мне надоели его предательские улицы… предательски стреляющие в спину дома… Предательские, затаившиеся взгляды из подворотен, «русских» чеченцев. «Односельчан» страны… Кто здесь за кого? Я не понял, до сих пор! У меня здесь, есть хороший, знакомый, чеченец, бывший военный, подполковник запаса. Служил в Ростове, живет на Маяковского. Зовут — Ваха… — А впрочем, их здесь всех зовут — Вахами! — Егор уже и не помнил, каким образом они познакомились, может быть от того, что его рассеянный ум, в результате большого количества контузий и событий, уже не мог запоминать такие незначительные детали прошлого. Безрезультатно пытаясь вспомнить, Егор начинал терять терпение, но потом он нашел среди многочисленных мыслей, ту, что была минутой раньше, и вернулся к ней. — У Вахи есть семья: красавица-жена, двое детишек… Ему уже за сорок, наверное, а жена явно его моложе. Пенсионер Ваха, теперь торгаш. Он торгует продуктами питания, с лотка у дороги, прямо напротив своего дома: мясо, майонез, спиртное… Кетчуп — острый-острый, ярко оранжевого цвета… все мажут его, как масло на хлеб… а я, почему-то, не могу его есть? Мы меняем сухпаек, солярку, машинное масло на неотравленные продукты. Группировка просто засыпала телеграммами о том, что «чехи» хотят вытравить нас, как крыс. Ваха может достать все, что угодно, и когда угодно… Свежее, а самое главное — неотравленное… Потому что я знаю, что у него есть жена и двое детей… — Егор на секунду усомнился справедливости и неподлости этой мысли, так как она предполагала диктаторский и демонстративный характер воздействия, но изменить эту мысль, сверкнувшую в голове, словно молния, уже не мог. — Да… и я знаю, где он живет! В свою очередь, он знает кто я — мое звание, имя, и даже фамилию?! Чем, несомненно, меня удивил! Узнал от солдат?.. Вряд ли… хотя, не факт! Я подтвердил его знания, не имея возможности прятаться, ведь хожу всегда открыто, причиной чему, конечно же, специфика работы. Скрываться, прятать — не получиться… Знает, и хорошо! Чем больше знает, тем ближе к смерти… Вот так, мы, и «дружим» — зная друг друга! Проживаем жизни рядом: он — свою, я — свою… Проживаем, пожалуй, самое правильное слово… Он проживает свою нелегкую жизнь — занимаясь всем, понемногу, пытаясь прокормить семью, и знает, что я доверяю ему, только потому, что я знаю, где он живёт. Конечно, я мог купиться и на то, что он бывший военный… Ростов… подполковник… но я не такой, я здесь, не верю никому… думаю… и сомневаюсь… Помогая мне, Ваха, помогает себе, и это, наверняка, видят те, кому не нравиться, что он помогает нам — «оккупантам». Но, он это делает, а значит, отдает отчет своим действиям; знает степень ответственности… и передо мной… и перед ними, кому это не очень нравиться… — Одним ранним утром, вспомнил Егор, на него вышел старлей Леха Гурбан, командир 57 заставы. Вышел в закодированном режиме связи, и спросил: знает ли он Ваху? Егор немедля выехал, как будто что-то большее, нежели товарно-денежные отношения связывали его с этим чеченцем, Вахой. Егор не смог опознать Ваху в стоявшем у заставы бомже. Невозможно было опознать в опрятном бывшем военном, — грязного, рваного, взъерошенного, обросшего дикой щетиной «чеха». Ваха, рассказал, что три дня назад его похитили боевики: просили дань, но он отказался, его вывезли в багажнике автомобиля на Аргун, где нарвались на «федералов». Во время перестрелки его выбросили в кювет, откуда он шел ночью, вдоль дороги, прячась от случайных фонарей… И наконец, дошёл до заставы, на которой знали Егора… Обратно шли пешком. Ваха шел рядом с Егором, в драной одежде, грязный, уставший, но довольный, и возбужденно рассказывал о своих злоключениях. Слушая, Егор, тем временем, думал: какая она, эта степень ответственности у этого «чеха»? Какая она передо Егором? И какая она перед ними, — кому не нравиться, что он «на два фронта»? И ответственен ли за него Егор?