Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

Уехать сразу после свадьбы было нельзя. Через день Николай Петрович дал в честь молодожёнов обед у того же Филиппа, пригласив на него опоздавших на свадьбу родственников Фета — Василия с женой и Любиньку. За ним последовал ещё один обед, данный Василием Шеншиным там же в честь дня рождения жены. Всё это время поэт, по-видимому, пребывал в радостном настроении. Тургенев писал Толстому 14 (26) августа 1857 года из Куртавнеля: «Фет сияет счастьем — дай бог ему продолжать так, как начал, — и мне кажется, что у него есть шансы — его невеста, кажется, добра и, по крайней мере, не будет его мучить»348.

Радость не мешала сознанию того, что каждый лишний день в Париже наносит ущерб семейному бюджету, и Фет торопился выехать в Москву. Проведя ещё очень немного времени в Париже (между прочим, в компании Ивана Александровича Гончарова, который не только сопровождал дам в походах по магазинам, но и прочёл Боткину, Тургеневу и Фету фрагменты романа «Обломов»; впрочем, поэт так сильно устал от торжеств, что несколько раз засыпал во время долгого чтения), молодожёны отправились в Россию через Любек, где им пришлось задержаться на целых две недели из-за проблем с таможенными пошлинами. В этом тихом старинном городке, где совсем в стиле «Германа и Доротеи» завершился его медовый месяц, Фет и получил эстетические впечатления («На досуге мы пустились осматривать старинные католические церкви, ныне превращённые в лютеранские. В одной из таких церквей красуется целый ряд картин Гольбейна, знаменитый его “Todten-Tanz[28]” с изображением всех возрастов и положений человеческих, сопровождаемых скелетом смерти»349), и последний раз полюбовался на порядок германской жизни, и восхитился развитым у немцев чувством «общественного интереса». Так закончилась его последняя заграничная поездка.

В России чета Фетов на короткое время задержалась в Петербурге, погостив у Михаила и Павла Боткиных, и оттуда уже по российской новенькой железной дороге отправилась в Москву, где и водворилась в доме на Малой Полянке. Их первые дни в «семейном гнезде», где 36-летний Фет предполагал провести «остаток жизни», были омрачены материальными потерями. Как сообщал поэт Боткину, практически всё приданое Марии Петровны, «всё бельё и вещи: часы, портрет, птицы, лампа, а главное её бельё столовое и её собственное — богатое прелестное бельё и вещи, отправленные через контору транспортов, — сгорели на железной дороге в загоревшемся вагоне». Ущерб составил по крайней мере две тысячи рублей при том, что застраховано имущество было всего на 500 рублей. Молодая жена плакала, а Фет был расстроен необходимостью покупать всё заново. Потери были для него весьма существенные, и литературные друзья выражали сочувствие. Были и другие неудовольствия бытового порядка, но всё-таки радость преобладала, и Фет искренне писал Боткину 28 сентября 1857 года, практически сразу по приезде: «...Я так счастлив, как мне даже не снилось. Мари такое милое, такое разумное и любящее создание, что мне можно позавидовать», — и, не удержавшись, повторял в том же письме: «Я так счастлив, что мне страшно. <...> Стыдно хвалить жену — но можно сказать, что она меня делает счастливым, как я ещё не был в жизни»350.

Семейное счастье дополнялось радостью от успешного лечения сестры. Ещё в Любеке Фет получил известие, что Надежда чувствует себя так хорошо и ведёт себя настолько благоразумно, что доктор несколько раз позволял ей выезжать в город и в одну из таких поездок она посетила его квартиру. Вернувшись в Москву, Фет смог забрать её из лечебницы. Как вспоминал поэт, Надежда с восторгом приняла «предложение поселиться у нас, вместе с женщиной, ходившей за ней во время её болезни. Таким образом сестра Надя, в самом скором времени дружески сблизившись с моею женой, заняла угольную комнату между большею чайной и девичьей, из которой каждую минуту могла позвать свою услужливую няньку»351. Узнав о выздоровлении предмета своей давней страсти, в Москву из Фатьянова примчался Борисов и опять принялся за своё. Он несколько раз делал предложение Наде, а получив отказ, уезжал в Фатьяново, возвращался, снова делал предложение — с тем же результатом. Но в конце концов его упорство было вознаграждено.

Под давлением доктора Саблера, утверждавшего, что полное выздоровление Надежды невозможно без замужества, то есть без половой жизни, и самого Фета, напиравшего на то, что в таком случае лучше выйти за заведомо хорошего, доброго и любящего человека, чем за какого-нибудь очередного негодяя, девушка ответила согласием.

«Торжество счастья так и сияло из глаз Борисова. Надя была сдержанна»352. Свадьбу сыграли в Москве, в квартире Фетов. Многие новые друзья — среди них Лев Толстой, Тургенев, Аполлон Григорьев, который, впрочем, сожалел, что теперь молодожён перестанет понимать «Цыганскую венгерку», — поспешили поздравить доброго, чистосердечного Ивана Петровича, искренне считавшего всех славными людьми. Несмотря на некоторое сопротивление молодой жены, не желавшей расставаться с братом и невесткой, в начале 1858 года Борисов увёз её в Фатьяново (Саблер не рекомендовал ехать в Новосёлки, где слишком многое, по его мнению, могло потревожить ещё не совсем окрепший рассудок молодой женщины). Таким образом, и эта печально начинавшаяся история, казалось, увенчалась если не счастливым, то хотя бы благополучным концом. Тогда же завершилась и военная карьера Фета — в январе 1858 года он получил отставку.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ РАБОТНИК

Между тем в общественной жизни России царило большое оживление. Молодой царь, завершив, наконец, кровопролитную и бессмысленную бойню, в которую превратилась Крымская война, недвусмысленно дал понять обществу, что имеет непреклонное намерение изменить «быт крестьян», и поощрил дворянство делать предложения о способах осуществления этой задачи. Была ослаблена цензура, дано позволение писать в журналах о внутренней политике, и литераторы, критики, публицисты принялись горячо обсуждать приближающиеся реформы и спорить о методах их проведения не только в своих квартирах, но и на страницах печатных изданий. Борьба между «гоголевским» и «пушкинским» направлениями в литературе достигла апогея и уже приближалась к завершению — в «Современнике» воцарился Чернышевский, его противники — подавляющее большинство членов прежнего «весёлого общества», за исключением дольше всех упорствовавшего Тургенева — один за другим покидали журнал, печатаясь теперь либо в «Библиотеке для чтения», перешедшей под редакцию Дружинина, либо в «Русском вестнике»,