Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Кристалина отлежалась два дня и, не вылежав третьего, оставив малютку на кормилицу, устремилась в прежнюю круговерть. Предел раскручивала, всё так же, без пауз и замедлений, всё та же безумная карусель, и не было ни времени ни места, чтоб остановиться перевести сбитое дыхание.

Дни, недели... месяцы, наконец. Весна календарная сменилась весной действительной — гремящей, рокочущей, щебечущей, зеленеющей, цветущей. Весной, которую Демиан не ждал увидеть. Видел. И смотрел прищуренными, как от целящего в зрачок солнца, глазами, жадными, всё замечающими — точно впервые. Так оно и было. Вдыхал, точно из глубины поднялся, весенний воздух — сырой и густой, горчащий от капели, забродивший от молодых соков, кисловатый от почек, проклюнувшихся наконечниками стрел, медными, в патине, от выстреливших побегов.

Однажды только, в самом исходе зимы, в одну из особенно тягостно-тягучих ночей, таких долгих без сна, что замороченному этим безвременьем рассудку начинает казаться, будто тьме не будет предела, Демиан сказал остывшим голосом:

— Я не чувствую в себе сил изменить это. Во мне только усталость.

— Я знаю, — прошептала Диана, терзающаяся и истерзанная своим бессилием. — Отдохните.

Но в эту ночь он не мог уснуть. Его одолевала тьма. Тьма — внутри и вовне.

Глядя распахнутыми в бесконечный сумрак глазами, она видела смутное движение. Демиан качнул головой.

— Всё бессмысленно. Им нет конца.

Диана распахнула окно; рама не поддавалась — не более чем пятисекундное промедление, но ей казалось: она задохнётся, сейчас она разобьёт это стекло...

Упругий поток овеял голову и грудь. Безмолвие ночного города. Диана взяла Демиана за руку и подвела к окну. Он шёл, как во сне или под заклятьем.

Во тьме светили звёзды. Слабые, дрожащие, как во храме, фитильки. Вот коснулась зрачка одна, самая яркая. За ней другая, третья. Чем бережней, чем глубже всматриваешься, тем больше их отзывается, протягивают свои хрупкие, льдистые лучи сквозь ночную бездну. И тьма перестаёт быть только тьмой.

— Когда-то была одна бездна мрака. Только холодная пустота — до появления первой звезды. Как ей должно быть было одиноко, ей, самой первой, и как страшно. Это был самый безнадёжный бой, но она горела, одинокая, в бездне пустоты, а после зажглись другие. Они и теперь бросают вызов, и бой их продолжается.

Ночной тихий ветер спутывал их волосы, звёздный свет касался лиц.

— Посмотрите, как прекрасен Предел, — говорила Диана с настойчивой верой, сжимая в обеих ладонях сильную неподвижную руку Демиана. — Вспомните, как открывают в малом великое чудо. Вы устали, вы не замечаете. Вы желаете спасения для всех, но не видите никого в отдельности.

В это мгновение она почувствовала в нём перемену, словно бы всё прежнее время он был во сне, в сумраке худшем, чем сон, и только теперь очнулся. И в замершем, скульптурном в тенях лице вновь что-то дышало, в скрывшихся за мраком глазах мерцало звёздное отражение.

За минутой откровенности не последовало иных, за словами признания протянулось безмолвие. Как в течении тяжёлой болезни, краткие периоды улучшения сменялись очередным кризисом. Диана не могла представить на месте Демиана никого, кто бы сумел выдержать так долго. И от этого, от беспримерной этой выдержки порой появлялась иллюзия, что однажды он сможет побороть эту болезнь окончательно. Но то, конечно, была только иллюзия. Тогда, в безрассветную ночь на исходе зимы, была единственная минута и все слова, которыми он поделился с нею. И она не могла знать, но могла только чувствовать, как в нём укореняется некое решение, рассчётливое и твёрдое, как удар меча.

И в ней самой засела мысль, поначалу зыбкая, лишь тень одной из великого множества вероятностей. И иногда — а со временем всё чаще — Диана принималась обдумывать её как реальную возможность.

Когда воздух становился неподвижным и тяжёлым, как камень, она спускалась к Кристалине и просила подержать девочку. По часу бродила от окна к окну с нею, сонной или спящей, вглядывалась в маленькое подвижное личико. Малышка то будто чему-то удивлялась, то супила тёмные, в ниточку, бровки; красный ротик учился улыбаться, открывая розово-перламутровые дёсна.

***

Всё чаще он видел сны, которые лишь с большой уступкой можно было назвать снами. Он непрестанно чувствовал, как то, что составляло его суть, поддаётся, разрушается, подобно тому как распадается нечто физическое, подвергаясь губительному воздействию. Как эти пустоты наполняются чуждым, тем, что продолжает это постепенное, замедленное, но неотвратимое разрушение.

В этих так называемых снах Демиан мало того что не был собой: в них он был как бы рассеян; естественный для человеческого рассудка единственный угол зрения распадался на множество одновременно действующих наблюдателей. Он становился вездесущим: множеством причудливо видящих глаз, несметным числом жадных ртов — легионом отдельных частиц, составляющих некую извращённую целостность.

Он уже настолько мало принадлежал этой жизни, настолько свыкся с осознанием того, что ему не придётся сохранить ни свой разум, ни свою душу, что более не опасался вглядываться в Бездну. Напротив, как тот, кому нечего терять, он изучал открывшиеся ему глубины с самозабвением учёного. Теперь, когда мир привычных вещей, мир человеческой нравственности и ясных ориентиров всё больше отдалялся, когда каждый вздох приближал его к окончательному превращению в то, против чего он боролся всю сознательную жизнь, он хладнокровно стремился к познанию природы тьмы. Это было подобно погружению на глубину, и с каждым разом запас воздуха всё сокращался, а поверхность отдалялась. Однажды он просто не сумеет выплыть.

Чуждые человеческому порывы, раздробленное, рассеянное сознание... нечто, замещающее сознание. Его до сих пор не усыплённый, ещё способный работать разум отыскивал в этой иррациональной мешанине... что? высшую волю? сверхцель? Демиан не знал, каков конечный итог его поисков, и получат ли они итог вообще.

Дрожащие, рассеянные, накладывающиеся образы.

Лежащая поверх простыней загорелая кисть подрагивает. Длинные пальцы сминают ткань, словно в миг наслаждения или в приступе боли. Губы спящего мужчины сжимаются, между тёмных бровей двумя насечками шрамов проступает морщина.

Бесконечно сменяющиеся, бессвязные образы.

"Нет. Связь есть. Я знаю".

Ты ищешь смысл в бессмыслице. Остановись.

"И найду его".

Оставь это. Смирись.

"Нет".

Ты сделал всё, что было в твоих силах. Пора утешиться этим.

"Пошёл ты..."

Бессвязные... Рот наполняется слюной. Мучительная резь в желудке. Спазмы скручивают внутренности. Голод. Да, они голодны, постоянный голод... но сколько можно об этом...

К голоду добавляется боль, боль сменяется яростью. Кровь на губах. Кровь на руках. Кровь...

С губ спящего срывается стон. Вошедшая в спальню девушка делает порывистое движение навстречу и в смятении замирает у порога.

...Его проводят по бесконечной галерее картин, не связанных воедино ничем, помимо причастности к земному горю и жестокости.

Демиан — измождённый подросток с лицом старика, глодающий заплесневелую корку в загаженной подворотне...

Демиан — наёмник, перерезающий глотку ставшего неудобным для нанимателя дельцу...

Демиан — ростовщик, выталкивающий старуху из её хибары...

Демиан — старая дева, подсыпающая под видом приправы ядовитую травку зажившемуся скряге-отцу...

Демиан — мать, ударившая плачущего от голода ребёнка...

Зло, великое и малое, ничтожная подлость и коварство, потрясающее основы бытия, — все лики зла проходят перед его глазами. Он примеряет на себя каждую из этих личин, его глаза смотрят из прорезей миллиарда масок.

Зло — копошащаяся липкая масса, и в эту скверну всё прибывает, как в компостную яму, — ручейки, струйки, капли. Из проклятий, из лжи и гнусности — вылепляются рыла. Кожистые крылья, осклизлые тела, клацающие пасти. Обретают форму и способности к передвижению — устремляются в мир.