День независимости - Ричард Форд

Я, однако же, не намерен открывать ей содержание моего с Полом предположительного дорожного разговора – слишком легко разорвать хрупкое плетение достойного замысла, вступив в поединок со скептицизмом третьего лица. Энн сейчас не в том расположении духа, какое позволяет оценивать хрупкие и достойные замыслы, в особенности мои.

– Я считаю, что должен сыграть роль посредника, координатора, – с надеждой сообщаю я. – По-моему, Полу никак не удается составить хорошее представление о себе… (Ну это еще мягко сказано.) Вот я и хочу предложить ему такое, избавить его от тех, за которые он цепляется сейчас, не очень, сдается мне, удачных. Если не быть начеку, причем постоянно, очень легко обзавестись ущербным отношением к себе самому. Тут своего рода проблема управления риском. Он должен рискнуть и попытаться усовершенствоваться, отказавшись от того, что, может быть, и удобно, но бесполезно. А это не просто.

Я бы и улыбнулся еще раз, однако рот мой сделался сухим, как картонка, – и от многословия, и от стараний выглядеть таким, какой я и есть: искренним. Я отпиваю холодного чаю, слишком сладкого, такой только детям и нравится, с лимоном, мятой, корицей и бог весть чем еще, вкус попросту жуткий. Нарисованная пальцем Клариссы счастливая рожица оплыла, покривилась и походит теперь на тыкву с прорезанными глазами и ртом.

– Ты почитаешь себя человеком, способным давать ему уроки управления риском?

Энн вдруг поворачивается к реке, словно услышав прилетевший по летнему воздуху незнакомый звук. От берега действительно задул вверх по течению вялый ветерок, способный принести любые звуки и запахи, коих Энн не ожидала.

– У меня это неплохо получается, – отвечаю я.

– Нет, – продолжая смотреть на реку, произносит она. – Только не с управлением риском. По-моему.

Тоже услышав некий шум, непривычный и близкий, я встаю и подхожу к перилам, чтобы взглянуть на лужайку, – я надеюсь увидеть там Пола, поднимающегося по склону холма. Однако вместо него вижу слева, у опушки леса, студию Чарли, всю, целиком. Как уже сказано, это настоящая старая новоанглийская моряцкая молельня, вознесенная кипарисовыми сваями на десять нелепых футов над поверхностью озера и соединенная мостиком с землей. Прежнюю краску со стен ее соскоблили, оставив дощатую, внахлест, обшивку необработанной. Окна большие, высокие, стрельчатые. Жестяная крыша посверкивает под почти уж полуденным солнцем.

А вот и сам Чарли – выходит (по счастью, в миниатюре) на маленькую заднюю веранду, освеженный, хоть челюсть и ноет по-прежнему, утренним мозговым штурмом, вычерчиванием великолепных проектов для лыжного дворца, каковой намерен возвести в Биг-Скае некий богатый нейрохирург, или приюта поклонников снорклинга в Кабо-Катуш[69], – Берлиоз все еще гремит в его слишком больших ушах. Голый по пояс, загорелый, с серебристой копной волос, одетый в обычные его шорты цвета хаки, он выносит изнутри нечто, похожее на тарелку, и ставит ее на низкий столик, рядом с которым я вижу единственное деревянное кресло. Жаль, что я не могу направить большой телескоп Чарли вниз – изучить оставленные уключиной повреждения. Это было бы интересно. (Всегда нелегко понять, зачем твоя бывшая жена выходит за того, за кого выходит, – если, конечно, это не ты сам.)

Вообще-то мне хотелось бы поговорить сейчас о Поле – о возможности его переезда в Хаддам, чтобы он пожил со мной, чтобы мое отцовство не ограничивалось уик-эндами и праздниками. Я еще не продумал полностью всех, какие повлечет его присутствие, перемен в моих личных обстоятельствах: новых звуков и запахов в доме, нового отношения ко времени, уединению, благопристойности; возможно, новой оценки моего собственного значения и свобод; моей роли как человека, который возвращается к традиционному, постоянному присмотру за сыном, для чего, собственно, и придуман отцовский долг, – то, чего я лишился и по чему скучаю. (Я был бы также не прочь услышать рассказ о том, как поцапались Энн и Чарли, хотя это, конечно, меня не касается и легко может оказаться совершеннейшим пустяком, неприятностью, которую Кларисса и Пол просто-напросто выдумали, чтобы сбить меня с панталыку.)

Однако я не знаю, что сказать и какие темы Энн считает запретными. (Быть может, в этом и состоит еще одна цель развода – в восстановлении запретов, на которые ты махал рукой, когда все шло прекрасно.) Меня подмывает заговорить о чем-нибудь менее спорном, как сделал я прошлой ночью. О моих затруднениях с Маркэмами и Мак-Леодами, о росте процентных ставок, о выборах, о мистере Тэнксе – самом незабываемом персонаже с его фургоном, кошкой в золотом ошейнике и литературными конденсатами «Ридерз Дайджеста», с личными обстоятельствами, которые обращают мой Период Бытования в десятилетие сплошных удовольствий.

Но Энн вдруг произносит – ни с того ни с сего, но, разумеется, со всего:

– Не так-то легко быть прежними супругами, верно? Пользы от нас немного, мы ничему не помогаем продвигаться вперед, просто плывем по течению, никак друг с другом не связанные, хоть и притворяемся, что связаны, как раньше.

Она шмыгает носом, потирает его тылом ладони. Энн как будто видит нас вне наших тел, висящими, точно призраки, над рекой, и хочет, чтобы мы оттуда исчезли.

– Ну одно-то мы всегда можем сделать.

Энн взяла за правило почти не прибегать к моему имени – пользуется им, лишь когда ее разбирает злость, – и потому чаще всего я словно случайно подслушиваю сказанное ею и даю неожиданные ответы.

– Это что же? – Она смотрит на меня неодобрительно, темные брови ее сведены, ноги подрагивают – почти неприметно, судорожно.

– Пожениться снова, – отвечаю я, – просто для того, чтобы подтвердить очевидное. (Хоть и не обязательно неизбежное.) В прошлом году я продал дома трем супружеским парам (двум, на самом-то деле), все эти люди были когда-то женаты, потом развелись, но женились снова, опять развелись и опять поженились – с прежними супругами. Я так понимаю, что можно сказать, то можно и сделать.

– Мы эти слова на твоем надгробии высечем, – с терпеливой неприязнью отвечает мне Энн. – Это же история твоей жизни. Ты никогда не знаешь, что можешь сказать в ближайшую минуту, и потому не способен отличить хорошую идею от плохой. Но если семь лет назад идея выйти за тебя замуж хорошей не была, почему она стала лучше ныне? Ты-то лучше не стал. (Это пока не доказано.) А предположительно, стал еще и хуже.

– Да и ты, как ни крути, состоишь в счастливом браке, – говорю я, ощущая довольство собой, хоть и гадая, что это за «дорогой мне человек» будет решать, какие слова украсят мое надгробие. Я лучше уж сам решу.

Энн смотрит на Чарли, босого, полуголого, – широко шагая, он возвращается в студию, чтобы выяснить, несомненно, готово ли уже его мисо, и достать из шведского холодильничка соевый соус и лук-шалот. Идет он, отмечаю я, понурясь, сгорбившись, вытянув шею, отчего кажется на удивление старым – ему всего шестьдесят один год, – и меня пронзает вдруг неожиданное, решительно нежелательное и неуместное сочувствие к нему. Хороший удар уключиной по морде человеку его лет перенести нелегко.

– Тебе нравится думать, что я должна сожалеть о браке с Чарли. А я не сожалею. Нисколько, – говорит Энн, и ее желтовато-коричневый мокасин снова нервно вздрагивает. – Как человек он гораздо лучше тебя… (Абсолютно не доказано.) Другое дело, что ты можешь не верить в это, поскольку совсем его не знаешь. Он даже держится на твой счет хорошего мнения. Он старается подружиться с детьми. И думает, что мы добились в этом смысле далеко не средних успехов. (Что-то давненько я не слышал о его дочке-писательнице.) Он добр со мной. Правдив. И верен мне.

За последнее я не готов поручиться собственной задницей, хоть, может быть, и зря. Такие мужчины тоже встречаются. К тому же мне хотелось бы услышать какую-нибудь возвышенную истину из числа изрекаемых Чарли – наверняка ею окажется самодовольное республиканское евклидианство: пенни доллар бережет; покупай подешевле, продавай подороже; старик Шекспир свое дело знал туго. И мое незаслуженное сочувствие к нему как рукой снимает.

– Вот уж не знал, что он высоко меня ценит, – говорю я (уверен, он этого тоже не знает). – Может быть, нам следует стать лучшими друзьями. Он как-то обратился ко мне с такой просьбой. Но я вынужден был ее отклонить.

Энн просто покачивает головой, отвергая мои слова, как великий актер отвергает выкрики из зрительного зала – полностью и, в сущности, не замечая их.

– Знаешь, Фрэнк, пять лет назад, когда мы еще жили в Хаддаме и соблюдали наш жалкий уговор, который был тебе так по душе, а ты трахал ту маленькую техасскую фифу и вообще наслаждался жизнью, я самым серьезным образом опубликовала в газете бесплатных объявлений пару строк о себе: женщина ищет мужчину. Это был немалый риск, я могла напороться на что угодно, даже и на изнасилование, но я пошла на него – лишь бы все осталось таким, каким оно тебе нравилось.