День независимости - Ричард Форд

Он покачивает головой. По его мнению, большинство психопатов как раз в этих штатах и живет.

– А вы давно дружите с мистером О’Деллом? – Защищенный дверцей Эрик улыбается. – Мне он очень нравится.

– Нет, – отвечаю я, отступая к моей машине, из которой так и струится прохладный воздух, который обессиливает меня еще пуще.

– Просто деловые знакомые, я так понимаю, – говорит он. – Вы тоже архитектор?

– Нет, – повторяю я. – Моя бывшая жена вышла за мистера О’Делла, а я приехал, чтобы забрать сына, хочу прокатиться с ним по паре штатов. Хорошая идея, как по-вашему?

Я без труда представляю себе, как меня охватывает желание навредить чем-нибудь Эрику.

– Ух ты, дела у вас серьезные.

Он ухмыляется, стоя за синей дверцей. Разумеется, он уже все про меня понял: потерпевший крушение жалкий тип, взявшийся за унизительное, безнадежное дело, – любой чокнутый намного интереснее. Впрочем, и от такого можно ожидать чего угодно. А ну как у меня полный багажник фосфорных гранат и я собираюсь устроить здесь кровавую бойню?

– Не такие уж и серьезные, – говорю я и выдерживаю паузу, разглядывая его. – Мне они даже нравятся.

– Так Пол ваш сын? – спрашивает Эрик. И притрагивается указательным пальцем к бусине в ухе – маленький жест превосходства.

– Ага. А вы знаете Пола?

– О да, – усмехается Эрик. – С Полом мы все знакомы.

– Кто – все? И что это значит? – Я чувствую, что брови мои почти смыкаются.

– Нам всем приходилось встречаться с Полом. – Он начинает опускаться на сиденье своего дурацкого «Юго».

– Уверен, мальчик не доставил вам никаких хлопот, – говорю я, думая, что наверняка доставил и доставит еще. Эрик в аккурат из тех кривляк, каких Пол находит страшно смешными.

Уже усевшись, Эрик говорит что-то, но я не различаю слов. Явно что-то хитрожопое и не предназначенное для меня. А может быть, сообщение по рации посылает. Затем он сдает назад, разворачивается.

Я прикидываю, не сказать ли ему какую-нибудь гадость, не броситься ли с визгом к его окошку. Но не могу же я допустить, чтобы меня арестовали на подъездной дороге моей бывшей жены. И лишь машу Эрику рукой, и он машет в ответ. Думаю, он говорит: «Приятного дня» – на его полицейский, неискренний манер, – прежде чем скрыться с глаз моих, медленно укатив по Свэлоу-лейн.

Первое живое существо, какое обнаруживают мои утомленные глаза, когда я въезжаю на землю О’Деллов, это моя дочь Кларисса. Увлеченно лупя по желтому мячу, она играет сама с собой в тетербол довольно далеко от особняка, на просторной лужайке, которая раскинулась по спускающемуся к пруду склону холма, и долго не замечает меня, сидящего в машине и наблюдающего за ней.

Я ставлю машину за домом (фасад смотрит на лужайку, на воздушный и водный просторы, туда, где восходит солнце и, может быть, пролегает – откуда мне знать? – путь к всеведению, и устало вылезаю в жаркое, жизнерадостное утро, смирившись с мыслью, что мне еще придется искать Пола.

Дом Чарли представляет собой, разумеется, великолепное сооружение с белым архитравом, сложной, крытой белым и синим гонтом, двускатной кровлей, с высокими сплошного стекла окнами и широкой, идущей вдоль трех его стен верандой, с которой можно спуститься по белым ступеням на лужайку, на то самое место, где мы с Чарли беседовали о Шекспире и пришли к заключению, что не доверяем друг другу.

Я бочком протискиваюсь сквозь грядку гортензий в лиловом цвету (столь не похожих на те, что засохли на Клио-стрит), выхожу, слегка пошатываясь и ощущая себя легконогим, но вялым, на знойную лужайку, веки мои подрагивают, глаза рыщут туда-сюда в поисках того, кто первым заметит меня (такие выходы на сцену никогда достоинством не отличаются). К вечному моему позору, я забыл-таки купить этим утром подарок, который утешил бы Клариссу, не отправляющуюся в поездку вместе с братом. Чего бы я ни отдал сейчас за красочную головную повязку а-ля Винс Ломбарди или книгу о Гранитных Плитах, наполненную вдохновительными цитатами из разговоров между таймами. Она могла бы стать нашим общим посмешищем. Да, тут я дал маху.

Увидев меня, Кларисса прерывает игру и просто стоит лицом ко мне, прикрыв глаза козырьком одной ладони и маша другой, – надеясь, возможно, что это я, а не полицейский в штатском, явившийся с вопросами о ее братце.

Я машу в ответ, замечая, что начал, по одному только богу известной причине, прихрамывать, словно с тех пор, как мы с ней в последний раз виделись и любовно беседовали, разразилась война и я вернулся с нее сильно изменившимся, израненным ветераном. Впрочем, Кларисса моей хромоты не заметит. Даже при редкости наших встреч – теперь они происходят раз в месяц – я остаюсь ее неизменной опорой, и ничто во мне не показалось бы ей необычным; ни повязка на глазу, ни заменивший руку протез, ни совершенно новые зубы, все это не удостоилось бы даже упоминания.

– При-вет, при-вет, при-вет, – выпевает она, поняв, что радушно машет именно мне. Кларисса носит сильные контактные линзы и не очень хорошо различает даль, но это ее не волнует. Она срывается с места и бежит ко мне босиком по сухой траве, чтобы с разбегу броситься и повиснуть на моей ноющей шее, что неизменно вызывает у меня ощущение удара кувалдой, от которого я даже постанываю.

– Приехал, как только услышал новость, – говорю я. (В нашей паллиативной, понарошечной жизни я всегда появляюсь как раз вовремя, чтобы найти выход из очередного ужасного положения: мы с Клариссой – ответственные взрослые люди, Пол и его мать – возбудимые дети, которых вечно приходится спасать.) Я все еще прихрамываю, хотя от простого удовольствия, которое я испытываю, сердце бьется ровно и сильно, а стеснение в голове чудесным образом исчезает.

– Пол в доме, с мамой, готовится к дороге и, наверное, о чем-нибудь с ней спорит.

На Клариссе красные шорты поверх синего купальника, она подпрыгивает, и я получаю молотобоечное объятие и раскачиваю ее, точно мяч тетербола, а потом позволяю неохотно соскользнуть на траву. От нее так чудесно пахнет – влажностью и девчоночьими духами, которыми Кларисса надушилась не один час назад, запах почти выветрился. За нами – место преступления (эллинг), пруд, еще пуще заросший розовой блошницей и дикими каллами, а дальше ряд неподвижных нисс и не видная отсюда река, с которой медленно и грациозно взлетает эскадрилья пеликанов.

– А где глава семейства?

Я грузно оседаю рядом с ней, прислоняюсь спиной к столбу тетербола. Ноги у Клариссы тонкие, загорелые, покрытые золотисто отсвечивающими волосками, голые ступни млечно-белы и безукоризненны. Она лежит на животе, подпирая ладонями подбородок, ее ясные глаза смотрят на меня сквозь контактные линзы, лицо Клариссы – облагороженная версия моего: короткий нос, голубые глаза, скулы, выступающие сильнее, чем у ее матери, чей широкий голландский лоб и жесткие волосы почти без изменений достались Полу.

– Он сейчас рабоотает в своей стууудии.

Взгляд ее становится значительным, ирония в нем отсутствует. Для нее это жизнь, все вокруг – новые трагедии, новые крупные и достохвальные победы, все они в известной степени хороши, во всяком случае, приемлемы. В нашей «семейной ячейке» мы – удачная пара.

Студия Чарли наполовину укрыта темно-зеленой листвой деревьев, череда которых, доходящая до пруда, служит границей лужайки. Я вижу проблеск жестяной крыши, кипарисовые опоры ведущего к ней мостика (проект студии Чарли и его товарищ по комнате в общежитии в шутку состряпали еще первокурсниками, в 44-м, но ему «всегда хотелось такую устроить»).

– Как у вас тут с погодой? – спрашиваю я, испытывая облегчение от того, что знаю, где он.

– Ясная, – отвечает Кларисса ничего не значащим словом. На висках у нее осталась после беготни и скачков тетербола тонкая пленочка пота. Да и моя спина уже увлажняет рубашку.

– А как твой брат?

– Он странный. Но в порядке.

Так и лежа на животе, она принимается вращать головой, описывая круги, в центре которых – ее нежная шея; какое-то упражнение, освоенное на занятиях танцами или гимнастикой, но и несомненный сигнал: она – buena amiga[66] Пола; эти двое ближе друг другу, чем мы с ней; все могло сложиться иначе, будь у них родители получше, да где ж таких взять; не упускай это из виду.

– Мама тоже в порядке?

Вращение останавливается, Кларисса морщит нос, словно эта тема ей неприятна, затем перекатывается на спину и, глядя в небо, сообщает, состроив неубедительно встревоженную гримаску:

– Она намного хуже.

– Хуже чего?

– Тебя! – Кларисса закатывает в пародийном удивлении глаза. – Они с Чарли поцапались на этой неделе. И на той. И на позапрошлой.

«Поцапались» означает серьезную ссору, а не просто обмен обидными словами.

– Хмммм, хмм, хмм, – продолжает Кларисса, давая понять, что большая часть известного ей останется невысказанной. Разумеется, я не могу допрашивать ее на сей счет – таково кардинальное правило, вступающее в силу, когда вашей жизнью начинает править развод, – хоть мне и хотелось бы узнать побольше.