День независимости - Ричард Форд

– А это мы о тебе разговаривали, – отвечаю я. Мне хочется упомянуть о докторе Рекция, воспользоваться нашим личным кодом, однако я этого не делаю. Честно говоря, смотреть на Пола мне неприятно.

Зато мать подступает к нему – по существу, игнорируя мое присутствие, – сильными пальцами гольфистки, указательным и большим, берет за подбородок и поворачивает его голову, чтобы осмотреть рассеченное ухо. (Он почти с нее ростом.) Пол принес с собой черную спортивную сумку с белой трафаретной надписью «Парамаунт Пикчерс – Возьми свою высоту» (мне говорили, что отец Стефани – какой-то начальник на этой студии), на ногах у него видавшие виды красные с черным «рибоки» с серебристыми молниями по бокам, одет он в длинные, мешковатые черные шорты и длинную темно-синюю футболку с ярко-красным «корветом» на груди и словами «Счастье – это одиночество». Пол – мальчик, которого видно насквозь, но и из тех, с кем вам не хотелось бы повздорить на улице. Да и дома тоже.

Энн спрашивает – голосом, предназначенным лишь для него, – взял ли он все необходимое (взял), взял ли деньги (взял), помнит ли, где они должны встретиться на Пенсильванском вокзале (да), хорошо ли себя чувствует (молчание). Он переводит колючий взгляд на меня и кривит уголок рта – как будто мы с ним заключили союз против нее. (Не заключили.)

И тут Энн резко произносит:

– Ну ладно, вид у тебя не из лучших, однако ступай и подожди, пожалуйста, в машине. Мне нужно сказать пару слов твоему отцу.

Пол поджимает губы и состраивает гримасу легкого, безрадостного, всеведущего презрения к самой мысли о том, что его мать собирается поговорить с его отцом. Он стал самодовольным кривлякой. Но как? И когда?

– Кстати, что случилось с твоим ухом? – спрашиваю я, прекрасно зная, что с ним случилось.

– Я его наказал, – отвечает Пол. – Оно слышит слишком много того, что мне не нравится.

Произносится это механически монотонным голосом. Я слегка подталкиваю его в ту сторону, откуда он пришел, – назад к дому и к стоящей за ним машине. И он уходит.

– Буду тебе признательна, если ты постараешься обращаться с ним осторожно, – говорит Энн. – Нужно, чтобы он вернулся домой в хорошей форме – во вторник у него суд.

Она собирается провести меня вслед за Полом, через дом, однако я не имею никакого касательства к зловещей красивости этого особняка, к его отвратному размаху, стильным линиям и анемичному цветовому решению. И потому сам веду ее (все еще необъяснимо прихрамывая) вокруг дома, по безопасной траве, сквозь кусты, к засыпанной мелким гравием подъездной дорожке – в точности тем путем, какой избрал бы садовник.

– По-моему, он предрасположен к травмам, – негромко сообщает она, следуя за мной. – Мне приснилось, что он попал в аварию.

Я прорезаю зеленую листву ярко-лиловых, источающих густой аромат гортензий.

– А мои сны неизменно похожи на шестичасовые новости, – говорю я. – Все они о том, что случается с чужими людьми.

Эротическое шевеление, которое я испытал, увидев Энн, давным-давно сникло.

– Очень мило с их стороны, – говорит она и сует руки в карманы. – Но этот сон, видишь ли, был моим.

Ни о каких страшных травмах мне думать не хочется.

– Мальчик полнеет, – говорю я. – Он что, нормотимики принимает, или нейроблокаторы, или что-то еще в этом роде?

Пол и Кларисса уже совещаются о чем-то рядом с моей машиной. Ростом она пониже и сейчас сжимает обеими ладонями левую руку брата – запястье, – пытаясь поднять ее к своей макушке, показать какой-то сестринский фокус, в котором Пол участвовать не желает.

– Ну же! – слышу я. – Придурок!

Энн отвечает мне:

– Ничего он не принимает. Просто растет.

За гравиевой стоянкой машин маячит здоровенный гараж с пятью отсеками, любовно повторяющий дом во всех его частностях, вплоть до маленького медного флюгера в форме ракетки для сквоша. Двери двух отсеков открыты, из сумрака торчат носы двух «мерседесов» с номерами Штата Конституции. Интересно, какой из них угнал Пол?

– По словам доктора Стоплера, он проявляет характерные особенности единственного ребенка и это довольно плохо.

– Я и сам был единственным ребенком. Мне нравилось.

– Но он-то не единственный. – Энн игнорирует меня, да почему бы и нет? – А еще доктор Стоплер просил пореже обсуждать с ним текущие события. Они вызывают у него тревогу.

– Да уж, – соглашаюсь я. Мне хочется сказать что-нибудь саркастичное по поводу детства и закрепить этим полученное мной на сегодня право собственника – процитировать Витгенштейна, говорившего, что жить в настоящем значит жить вечно, ду-ду-ду. Но я просто останавливаюсь. Ни к чему хорошему это не приведет. Волна ожесточения все лодки топит, детям это известно лучше кого-либо другого. – Ты не знаешь, из-за чего он переменился к худшему, да еще так внезапно?

Она качает головой, стискивает правое запястье левой ладонью и выворачивает, улыбаясь мне слабой, печальной улыбкой.

– Из-за нас с тобой, полагаю. Из-за чего же еще?

– Я, пожалуй, предпочел бы ответ не столь тривиальный.

– Рада за тебя. – Она разминает таким же манером другое запястье. – Не сомневаюсь, ты его придумаешь.

– Может быть, это и следует написать на моем могильном камне. «Он ожидал ответа не столь тривиального».

– Давай это оставим, ладно? Если захочешь позвонить сегодня, мы переночуем в «Йельском клубе».

Она смотрит на меня, слегка наморщив нос и понурившись. Ей не хотелось быть такой резкой.

Сейчас, среди цветущих гортензий, Энн впервые за этот день выглядит по-настоящему красивой – достаточно красивой для того, чтобы я вздохнул, раскрылся навстречу ей всей душой и вгляделся в нее так, как вглядывался когда-то, каждый божий день нашей давней совместной жизни в Хаддаме. Самый подходящий момент для меняющего все будущее поцелуя; или для того, чтобы услышать от нее: у меня лейкемия; или чтобы сказать ей это же самое. Но ничего такого не происходит. Она посылает мне улыбку стойкой женщины, давно уж разочаровавшейся и способной вытерпеть, если придется, все на свете – то есть вранье, вранье и снова вранье.

– Приятно вам провести время, – говорит она. – И пожалуйста, будь с ним поосторожнее.

– Он мой сын, – по-идиотски отвечаю я.

– О, это я знаю. Он так похож на тебя.

Энн разворачивается и идет назад, во двор, намереваясь, подозреваю, скрыться из виду и спуститься к воде, к ленчу со своим новым мужем.

8

Когда мы отъезжали, Кларисса Баскомб украдкой сунула что-то в руку Пола. И на нашем пути к Хартфорду, на нашем пути к Спрингфилду, на нашем пути к «Баскетбольному залу славы» он держал это, сам того не сознавая, в ладони, а я воодушевленно разливался о том, что сломает наросший между нами лед, завертит наши колеса, раздует угли наших отношений, позволит начать с верного шага, – о том, что ощущается мной ныне как последняя и самая важная из наших совместных поездок, из путешествий отца и сына (хоть оно, скорее всего, и не последнее).

Едва мы сворачиваем с неспокойного СТ 9 на еще менее спокойное, забитое машинами 1-91 и проезжаем мимо закопченного дворца, построенного для игры в хай-алай[70], и нового, принадлежащего индейцам казино, я приступаю к изложению первой моей «интересной темы»: как трудно поверить сегодня, 2 июля 1988 года, когда все выглядит здесь, в десяти милях южнее Хартфорда, таким единым и цельным, – как трудно поверить в то, что 2 июля 1776 года каждая из существовавших на побережье колоний нутром не доверяла всем остальным и вела себя как отдельное воинственное государство, до смерти перепуганное падением цен на недвижимость и религиозными верованиями соседей (совершенно как сейчас), и все-таки понимала, что нуждается в большей безопасности и благополучии, и изо всех сил старалась сообразить, как ей таковых добиться. (Если сказанное мной представляется вам полной чушью, вы не правы. Считайте это частью учебного курса «Примирение прошлого с настоящим: От разрозненности к единству и независимости». Все это имеет прямое отношение – на мой взгляд – к затруднениям, с которыми Пол столкнулся, пытаясь соединить свое изломанное прошлое с горячечным настоящим и получить в итоге нечто осмысленное, способное сделать его свободным и независимым, а не таким, каков он сейчас – изолированный, сбитый с толку, прибабахнутый. История преподает тонкие уроки, которые научают нас помнить и забывать избирательно, и в этом отношении она гораздо лучше психиатрии, требующей, чтобы мы вспомнили все.)

– Джон Адамс, – говорю я, – сказал, что попытки добиться от всех колоний согласия на общую независимость сродни стараниям заставить тринадцать часов отбивать время в одну и ту же секунду.

– Кто такой Джон Адамс? – спрашивает Пол. Он скучает. Его бледные, голые, начинающие обрастать волосом ноги перекрещены подчеркнуто не по-мужски, один из «рибоков» с ярко-желтым шнурком угрожающе нависает над рычагом передач.