Харбин - Евгений Анташкевич

Дома ему тоже показалось холодно, и он решил, что сейчас всё же наденет куртку, а когда приедет в Маоэршань, засунет её в рюкзак. Он стал обшаривать карманы, чтобы посчитать деньги на билет: медная мелочь была в брюках, а из кармана рубашки вместе с несколькими купюрами неожиданно вытащился сложенный вчетверо листок. Сашик удивился – он вроде ничего такого с собой не брал. Он развернул его и увидел, что на нём почерком Гоги было написано: «Спи дальше. Встретимся в лагере. Гога»; ниже было написано неизвестным почерком: «Александр Александрович! Кланяйтесь Вашему батюшке. Поручик М.К. Сорокин». Сашик удивился, но не Гоге, а «поручику М.К. Сорокину». «Кто это?» – подумал он, однако долго раздумывать было некогда, и он побежал на вокзал.

Город уже проснулся: около Свято-Николаевского собора толпились прихожане, шла обедня, люди заходили, а потом спешили на работу; звенели трамваи и по брусчатке резиновыми шинами шуршали автомашины. На секунду Сашику показалось, что всё, что произошло с ним вчерашним вечером и сегодняшней ночью, ему приснилось. «Вот бы встретить Гогу, – в сердцах подумал он, – но это вряд ли! Хотя почему? Вчера же он мне попался!» Но на пути от дома до вокзала Гога ему не попался.

Несмотря на утро, вагон дачного поезда, как и вчера, встретил его табачным дымом и шумной сутолокой, однако люди расселись, нашлось место и Сашику, даже весьма удачное – по ходу поезда у окна; он стянул рюкзак, положил его на колени и вспомнил про записку, которая лежала в кармане.

«Ну Гога! – опять в сердцах вспомнил его Сашик. – Так и не познакомил меня ни с кем!» Он достал записку, развернул её и сразу вспомнил, что половину ночи слушал разговор и что один из говоривших был Михаил Капитонович; он развернул записку и прочитал: «Поручик М.К. Сорокин». Почерк у поручика был ясный, ровный и, как показалось Сашику, неторопливый, как и его разговор, и он стал вспоминать.

Сашик знал про эту войну: он знал, что китайские генералы, даже генералиссимусы, сражаются между собой, и что все они борются с китайскими большевиками, и что вместе с ними на этой войне воюют русские. Несколько лет назад у его соучеников, сначала у одного, а потом и у нескольких, погибли отцы и братья, а кто-то даже пытался сам сбежать на эту войну. Об этом говорили мальчишки с его улицы; рассказывали страшные истории, в которые с трудом верилось, потому что они были очень страшные.

Сашик смотрел в окно и не замечал, как поезд прошёл по мосту через Мацзягоу и выкатился в пригород; его начало клонить в сон, но он вздрогнул и проснулся, когда на него выплыла гора отрубленных рук – «правых», он так отчётливо вспомнил слова Михаила Капитоновича; он вспомнил его голос, как будто бы усталый: голос человека, который всё это видел, но относился к увиденному равнодушно. «Странный он, этот Сорокин. Сашик развернул записку. «Александр Александрович!» – снова прочитал он обращение к себе. «Он и вправду знает папу, раз так написал! Интересно, а папа его знает?» Ему снова представилась эта страшная гора рук, она показалась ему выше дома, наверное, даже выше двухэтажного Чуринского магазина на Большом проспекте: «Чушь, не может такого быть!», а вокруг неё бегали китайцы с винтовками наперевес и палили во все стороны… потом Сорокин говорил что-то ещё очень страшное, но непонятное. «Странный он, этот Сорокин, а Рожиевский или Родиевский, он молодец! Он настоящий! Родзаевский! – Сашик точно вспомнил его фамилию – Родзаевский! Он молодец, а Сорокин странный!»

– Молодой человек, вставайте, если вам Маоэршань!

Сашик проснулся оттого, что его трясли за плечо.

– Проспите!

Он вскочил, подхватил рюкзак, забросил его за плечо и что было сил стал протискиваться в тамбур. В тамбуре было много пассажиров с чемоданами; он продрался сквозь них, спрыгнул на деревянный настил перрона и подумал, что надо было снять куртку и затолкать её в рюкзак, и тут же упёрся взглядом в деда. Кузьма Ильич сидел напротив, на лавочке у стены вокзала, и смотрел на него. «Дурак! – подумал про себя Сашик. – Зачем сел в середину? Если бы сел в первый или последний вагон, то мог бы через кусты проскочить на дорогу и…»

Дед встал и шагнул к нему, Сашику ничего не оставалось, и он пошёл к деду, тот положил руку ему на плечо и, заглянув в глаза, спросил:

– Намаялся, внучек? Ну пойдём! Видишь, как удачно, и ждать долго не пришлось!

Дед повернулся и пошёл, он шёл медленно, опираясь на палку, и Сашик невольно подмерял свой шаг под его; по его виду он сразу понял, что это был не первый поезд, который тот встретил; ему захотелось убежать, но он только спросил:

– Дед, только ты меня не обманывай!

– Не обману, внучек, когда же я тебя обманывал?

– Ты сколько поездов встретил?

Кузьма Ильич не ответил. Сашик шёл на полшага за ним, он был уже на полголовы выше его, он смотрел на его лысеющий затылок, но ощущал себя таким, как когда-то, когда ещё сидел на его коленях, и старик казался ему большим-большим, даже громадным.

– Ты приехал на третьем!

– И ты всю ночь не спал?

– Ну не всю ночь, но, когда проснулся, понял, что тебя нет, и тогда уж глаз не сомкнул.

– Так я же сказал, что буду ночевать у Володи, у Слободчикова!

Кузьма Ильич на ходу оглянулся, и Сашик понял, что его обман не удался с самого начала.

– Голодный? – спросил Кузьма Ильич.

– Да… – Он хотел сказать «Да нет», но сказал только «Да!».

– Дома есть холодные фазаны…

– …свежие огурцы и смородиновый морс… – договорил за него Сашик, они улыбнулись друг другу, дед погрозил ему, и оба рассмеялись. – Ты только маме с папой не говори! Ладно?

Дед снова оглянулся и посмотрел так, что Сашик не понял, о чём тот в это время подумал.

Дома Кузьма Ильич спросил:

– Верно, спать хочешь?

Сашик засыпал ещё в вагоне, но боялся проспать Маоэршань и во сне мечтал о том, что, как только доберётся домой, сразу завалится, но сейчас сон прошёл.

– Дед, а скажи мне, ты ведь на войне был?

– А разве ты не знаешь?

– Знаю, и на германской, и Гражданской!

– А что ж тогда спрашиваешь?

– А расскажи, как это было? Я же помню, вы когда вместе собираетесь, когда приходят гости, вы только об этом и говорите!

– Так и слушал бы, а чего сейчас-то?

– Тогда вас много, и мне неудобно!

– И что же тебе рассказать?

Сашик на секунду задумался.

– Ты всё время вспоминаешь каких-то казаков, это кто были?

– Ты бы лучше у батюшки своего спросил!

– Он тоже там был? – удивился Сашик. – А там был поручик Сорокин?

– Это кто такой? Не помню! Подхорунжий Зыков был, его помню, а поручика Сорокина не помню!

– А что там случилось? Расскажи!

Дед задумался.

– Что тут рассказывать! Порезали друг друга, постреляли, невесёлый рассказ, да и душа у тебя ещё не окрепла, чтобы такое слушать! Не проси!

– Ну, деда!

– Холод был, зверство было, не приведи господь, но тогда повсеместно такое было.

– Обе стороны?

– Обе, обе!

– Ну, деда! Ну, расскажи!

– Не Божье это дело! Они убили друг друга, а я пересказывай, вроде как тоже прими участие в этом… Нет! Не могу!

Оба замолчали, и Сашик подумал, что…

– Я тебе только одно, внучек, скажу, – вдруг промолвил дед, – это всё борьба. Если жизнь посвятить борьбе, то всю её и положишь на борьбу, а жизнь дана для другого!

«Как это похоже на то, что сказал Михаил Капитонович! А Гога, – подумал он, – тоже мне «костровый брат», оставил меня одного. Но я думаю, что Родзаевский был прав!»

Глава 5

– Ты надолго уходишь? – спросила Анна, развешивая на плечиках вещи.

– Нет, на вокзал и обратно, только в железнодорожную контору за обратными билетами.

– Позвонишь соседям?

– По поводу Сашика? Конечно!

– Ты всё-таки думаешь, что он ездил в Харбин?

Александр Петрович подошёл к жене и, чтобы ей было удобно, положил на тумбочку и раскрыл второй чемодан.

– Давай подождём с этим вопросом? Зачем волноваться понапрасну?

Анна, не прекращая своего занятия, пожала плечами, и Александр Петрович вышел из комнаты.

В начале июня Дайрен, до Русско-японской войны – русский город Дальний и китайский порт Далянь, встречал всех, кто в него приезжал или просто выходил на улицу, цветущими акациями, круглыми клумбами на круглых площадях с расходящимися лучами улиц, русскими особняками и умытостью. Каждое утро город мыли водой – по улицам ездили машины и поливали мостовые и тротуары.

Адельберг сел в трамвай и поехал на вокзал. Трамвай забирался с нижних прибрежных улиц на верхние, и с каждым подъёмом всё лучше и лучше становился виден залив, овальная чаша воды, с двух сторон, как двумя руками, обнимаемая городом. У Александра Петровича было тревожное настроение – свежесть, морской воздух и тёплый солнечный день могли развеселить кого угодно, – но он смотрел на чистые, аккуратные улицы и дома, большие белые бутоны цветущей акации, тихую малолюдность, которая здесь всегда присутствовала даже в рабочие дни, вывески магазинов и торговых компаний, написанные японскими иероглифами и русскими буквами, и думал о том, что вчера, то есть в прошедший понедельник, что-то в Харбине действительно произошло. Примерно час назад они приехали в пансионат, он ждал хозяйку, чтобы забрать ключи, и успел заметить в руках у её мужа местную японскую газету, в которой передовая статья начиналась с трёх напечатанных жирным шрифтом иероглифов «Ха Эр Бин». Он заглянул в газету как бы невзначай, но тут же увидел направленный на него напряжённый взгляд читавшего. Он не стал при Анне спрашивать, о чём эта статья, но понял, что его опасения были ненапрасными, раз название Харбина напечатано так броско, и как жалко, что рядом с пансионатом, который находится в пляжной зоне, ему не попалось ни одного газетного киоска.