…Но еще ночь - Карен Свасьян

Философы, увы, обобщают. Философы объясняют мир, в котором им самим нет места. Они исключают себя из мира, заселив его предварительно своими же мыслями и переживаниями; они забывают или не желают признаться себе, что мир, объясненный ими (природа, космос, история), есть их внутренний мир , который они противопоставляют, как объективный , своей субъективности , еще раз забывая или не желая помнить о том, что прежде всякой объективности и субъективности есть помысленная ими мысль , которая оттого и не может быть сама ни субъективной, ни объективной, что сама определяет, что́ субъективно, и что́ объективно. Ничего удивительного, что из страха перед эгоизмом внутренний мир философа, в котором последнее прежней биологической эволюции оказывается первым эволюции, продолженной в духе, был отнесен по рангу quantités négligeables , вплоть до полного самоустранения из общей картины мировоззрения. Во вселенной физика, а равным образом и метафизика, есть место атомам, черным дырам, волновым пакетам, очарованным частицам и аналогичной нечисти из инвентаря арабских сказок; чему в ней нет места, так это самому сказочнику. Сказочник сбоку припека: таинственный пришелец, который смотрится в мир, как в зеркало, и видит там не себя , а содержимое своей головы.

Понятно, что при таком ведении дел меньше всего приходилось рассчитывать на репутацию, свойственную деловым людям . Шпенглер потешался в свое время над философами, годами высиживающими какой-нибудь нюанс послеплатоновской философии и не имеющими никакого представления о сталелитейной промышленности или финансовых сделках. Проще простого увидеть в этом зубоскальстве несправедливость, преувеличение, гротеск. Гораздо труднее осознать запрятанный в нем нюанс правды. Ситуация необыкновенно ясна. Философ мыслит мир. На языке деловых людей : мир — это предприятие философа. Что же нужно для того, чтобы стать хорошим философом ? Среди множества ответов на этот вопрос позволительно выделить рекомендацию одного умного свидетеля. Стендаль (цитируемый Ницше): «Pour être un bon philosophe, il faut être sec, clair, sans illusion. Un banquier, qui a fait fortune, a une partie du caractère requis pour faire des découvertes en philosophie, c’est-à-dire pour voir clair dans ce qui est»[246].

Короче, чтобы быть хорошим философом, нужно быть именно деловым человеком . Правда, с решающей оговоркой, что дело, которое здесь ведут, называется познание .

9.

Без всякого сомнения: удачный банкир, случись ему заняться теорией познания , отдался бы этому занятию столь же изобретательно, как своему банковскому делу. Если ему и в голову не приходит подобная возможность, то как раз потому, что у него нет к ней такого же интереса , как к своему делу. Есть ли интерес к познанию у философа? Занимается ли он философией, просто потому что это его специальность, или — поверх специальности — речь идет и о жизненной нужде? Банкир знает , что малейший просчет в ratio [247]способен разрушить всю его жизнь. Философ заботится о своей логической репутации. Мир , оказывающийся в данном случае его предприятием, вообще не принимается здесь в расчет. «Мысли беспошлинны» , гласит немецкая поговорка, и каждый воздает ей должное в меру своего (в том числе и логически упорядоченного) произвола. «Это значит, — говорит Рудольф Штейнер[248], — что приходится, большей частью, пропускать через мысли всё что угодно. Если в разговорах отображается жизнь нашей мысли, то о какой жизни мысли можно заключить по разговорам большинства людей, когда они просто так болтают, переходя от темы к теме и выпаливая всё, что им взбредет в голову». Мораль: каждый волен думать, что хочет. Нет сомнения, что деловые люди застрахованы от этой позорной морали в гораздо большей степени, чем большинство людей и философы.

С другой стороны, банкир не станет заботиться о логике там, где логика вступает в противоречие с действительностью; он не знает никакой самодурствующей априорности, и старается мыслить вещи ровно в той мере, в какой этого требуют сами вещи . В случае философа настораживает совсем не то, что он вкладывает в вещи свои мысли (что же еще!), а то, что мысли эти он считает своими , принадлежащими себе , а не вещам . После чего ему открываются перспективы вполне креативного (как это сегодня называется) произвола, который он интерпретирует либо по-юмовски, как эмпирический и вросший в привычки произвол, либо по-кантовски, как произвол трансцендентальный .

Контраст с банкиром бросается в глаза. Произвол в голове банкира равносилен банкротству его предприятия; банкир вынужден считаться с самими вещами , в силу эгоизма своего предприятия. В мысли философа, как и в мысли обывателя, вещь подменена словом ; обоим нет дела до мира, потому что мир интересует их ровно в той мере, в какой оба они способны к (всё равно: дискурсивно-организованной или поточно-сознательной) болтовне. Очевидна трагика распределения сил. Банкир занят своим делом, которое есть дело его жизни, и он не позволяет себя морочить. Заботы философа иные. «Скот поедал поля Демокрита, пока дух его, отрешившись, блуждал по белу свету» , говорит Гораций[249]. Если представить себе (профессионально, без любительства) философа на месте банкира, а банкира на месте философа, то первый случай шел бы, скорее всего, по графе должностного преступления, тогда как во втором можно было бы ожидать самых нестандартных (и плодотворных) решений. Можно лишь сожалеть о том, что это нереально. Скажем так: от финансиста дождешься скорее бескорыстия , чем самопознания . Ибо легче вовсе отречься от своего эго , чем расширить его до познания . И уж проще простого сохранять его в его мелкой форме, заботясь одновременно о расширении гешефта. Банкир и силится раздуть свой гешефт до мира, не заботясь о параллельном расширении своего Я.

Он, если угодно, закоренелый кантианец, даже если ему никогда не доводилось слышать это имя. Кантианство и есть, когда он подгоняет предлежащий ему мир под свое алчное a priori . Мир оказывается в его руках предприятием по отмыванию денег в силу той же техники, по которой природа становится в руках физика электронным привидением. — Он лишь тогда воздал бы должное мировому гешефту, когда его знание о мире равнялось бы не на его алчность, а на сам мир , когда, стало быть, он видел бы в мире не лакомый кусок или рог изобилия, из которого каждый может черпать столько, сколько влезет, но свою единственную собственность , до которой расширяется и которой равняется его Я; когда, наконец, побудительный мотив его деятельности: «Каждый — ближний самому себе» , стал бы значимым для всего мира, так что он вправе был бы отнести на свой счет слова Данте-изгнанника: «Весь мир моя родина» , переиначив их соответственно в: «Весь мир моя собственность» . Но чтобы этот чудовищный аппетит не ушел полностью в разбойничий зов, нужно, чтобы мир, прежде чем он станет собственностью, стал познанием .

10.

Парадокс эгоизма . Если эгоизм — это всё, что обусловлено приматом личных интересов, или интересов собственного Я, то ключ к нему и лежит очевидным образом в названном Я. Осознать эту незамысловатую связь, значит, однако, осознать большой философский скандал, или, что, наверное, хуже, большое философское недоразумение. Недоразумение случилось уже при самом рождении эгоизма. Английские homines oeconomici , успешно занятые имплантацией своего голема в жизнь, не сочли почему-то нужным согласовать случай с философскими коллегами, которым как раз взбрело в голову заняться проблемой Я в самый разгар его гражданского самоутверждения. Определенно: это был скандал, пусть даже его и удалось вполне по-английски не заметить.

Выяснилось, что самого-то Я, интересам которого и должна была бы служить деятельность selfmade-men , попросту нет. В блистательных анализах Юма[250]Я оказалось не реальной сущностью, а всего лишь «пучком или совокупностью различных восприятий, следующих друг за другом с невообразимой быстротой и находящихся в постоянном течении и движении» («a bundle or collection of different perceptions which succeed one another with an inconceivable rapidity and are in perpetual flux and movement») . Иными словами, полезной иллюзией, или, если угодно, логической привычкой, которой пользуются как незаменимым средством для улаживания множества несуразиц.

11.

Сказано коротко и со всей недвусмысленностью: Я — это пучок восприятий. Вопрос: что станется с пучком, если убрать из него восприятия? Английский ответ: пучок станет ничем, nothing but a word , потому что он и есть слово , посредством которого мы связываем: цветы в букет, а, скажем, восприятия в Я. Немецким возражением на этот ответ было бы: но должен же пучок уже — быть , прежде восприятий и как их forma formans . По аналогии с математикой: можно ли сказать, что число три — пучок трех единиц? Если да, то получить три можно, трижды складывая единицу. Но чтобы трижды сложить единицу, надо, ведь, иметь уже троицу до сложения. Эгоизм не так прост, как его малюют. Достаточно сказать, что на нем споткнулась и сломала себе хребет западная философия после двух с половиной тысяч лет проблемного существования. Это особенно заметно на сопоставлении его судеб в уже упомянутом немецком и английском философском исполнении. В мировоззрении немецкого идеализма «пучок» Я первичен трансцендентально. Он абсолютен, потому что не персонален. В философии английской (от Локка до Джона Стюарта Милля) картина явлена с точностью до наоборот: пучок вторичен и обусловлен восприятиями. Он не трансцендентален, как раз потому что персонален. Вопрос бьет, как молотом: может ли Я быть трансцендентальным, оставаясь персональным? В конкретной формулировке: может ли философ Фихте откликаться на Я своего «Наукоучения»?