Время скорпионов - D.O.A.

На пороге «Аль Джазира» появился Незза. Он заметил Карима, но не поздоровался с ним, а прямиком направился к стоящему за прилавком Салаху. Переговариваясь, они поглядывали на агента. Очевидно, он был предметом разговора и вскоре получил приглашение присоединиться к ним.

— Ассалам Алейкум, тебя ведь зовут Карим, так?

— Салам. Да. А тебя? — Феннек делал вид, что впервые видит дилера.

Вмешался Салах:

— Карим, познакомься с Нуари, он нам очень помогает.

— Лучше Незза, меня все так зовут. Тебе нравится таскать мясо, брат? Нет желания сменить работу?

— Нет, а что?

— Возможно, ты мне понадобишься, чтобы… — Нуари не договорил. Кто-то вошел, и взгляд его мгновенно изменился. Он отвернулся.

Феннек, стоящий спиной к двери, не мог видеть, что происходит. Однако он заметил, что хозяин отреагировал так же, как дилер, но, вместо того чтобы отвести глаза, поспешил к вновь пришедшему.

Незза увлек Карима в контору в глубине заведения. По дороге агент успел бросить взгляд назад и заметил Мустафу Фодиля, высокого здоровяка, которого уже видел в обществе Сесийона. Тот выглядел взволнованным.

Карим едва сумел уловить несколько слов: «Для тебя ничего… Ну а для Нурредина и Халеда?»

Минуту спустя хозяин «Аль Джазира» присоединился к ним на задворках бара. По всей видимости, он успел провернуть какое-то дельце.

— Ну что, Карим, что ты об этом думаешь?

— Не знаю, что скажет Мохаммед.

Салах и Незза переглянулись.

— За него не беспокойся, он в курсе.

Значит, имам уже дал свое благословение.

— То, чем я занимаюсь, важно для общего дела. — Нуари соединил у него перед носом большой и указательный пальцы и потер их друг о друга, что означало «деньги».

Феннек кивнул.

«Не больно-то счастливый вид у нашего дражайшего Мустафы» — так подумал Линкс, увидев, что его объект выходит из бара с перекошенным лицом. Убедившись, что больше никто не сел на хвост подручному джихадистов, агент проследовал за ним до станции метро «Бельвиль». На перроне Линкс устроился в сторонке, метрах в десяти, чтобы не попасть в поле зрения своего подопечного. Вид агента не мог вызвать подозрений: всего лишь изгой общества, жадно глотающий пиво из горлышка торчащей из бумажного пакета бутылки.

Подошел поезд. Фодиль сел в него. Линкс втиснулся в соседний вагон, поближе к сцепке.

Он ходил за ним уже два дня, когда получил эстафету от последней команды наблюдения. Больше не терять объект из виду и задержать как можно скорее — таковы были инструкции. От них веяло торопливостью и паникой — неизбежными последствиями близости журналистов. Лучше было бы все свернуть, но командование предпочитало продолжать, по мере возможности избегая худшего.

Линкс все понимал, даже если находил, что те, кто дает ему приказания, слишком рискуют. Он впервые ощущал это так остро. Разумнее для него было бы все бросить немедленно, но он не мог решиться выйти из игры. Более того, он знал, что доведет свое задание до конца. Разумеется, дело было не в патриотизме, в этом плане ничего не изменилось. И не в чрезмерной тяге к опасности. Нет, причина была более личной, даже эгоистичной. Он давно стремился к чему-то такому, чего нерушимые поведенческие модели до сих пор не давали ему совершить.

Теперь другое дело. Линкс наконец чувствовал себя по-настоящему и целиком свободным.

Фодиль не двигался и хмуро смотрел себе под ноги.

Что-то ударилось о ботинки Линкса, он обернулся. Мячик. На него, не решаясь подойти, смотрела маленькая девочка. Рядом, с сумками и младенцем на коленях, сидела ее мать и заметно сердилась.

Сквозь нависающие на глаза жирные пряди агент улыбнулся девочке и слегка поддал по мячу каблуком.

Глаза девочки засияли. Поезд остановился. Фодиль собрался выходить.

Линкс подмигнул ребенку, рыгнул, что вызвало смешок, и покинул вагон.

На рабочем столе Понсо обнаружил видеокассету и записку от Тригона. В ней предлагалось «взглянуть на этот монтаж» и указывалось, на какие именно минуты записи следует обратить внимание. Первый отрывок содержал кадры, отснятые на выходе из мечети Пуанкаре и запечатлевшие «приключения Бастьена Ружара, журналиста по профессии», в минувшую среду, девятого ноября две тысячи первого года, приблизительно в пятнадцать тридцать пять. Комментарий его подчиненного: «Жаль, что этому козлу не открутили башку». Второй фрагмент представлял запись: осмыслить ее предлагалось Понсо, которого «ничуть не затруднит узнать место», где она была сделана. Тригон точно указывал, что действие происходит ранним утром в воскресенье, одиннадцатого ноября две тысячи первого года.

Амель была дома одна, в квартире стояла полная тишина. Перед ней был включенный компьютер, а рядом с клавиатурой — блокнот, открытый на почти чистой странице. Слова не шли. Она должна была обобщить весь материал, которым они располагали, и поразмышлять, под каким углом представить это Клейну. Редактор выражал нетерпение. Он хотел поскорее получить что-то конкретное и перестать ходить вокруг да около. Ружар пытался обуздать его пыл. Ему совсем не хотелось ни слишком рано пускать это дело на самотек, ни тем более посвящать в него своих собратьев по перу. Он очень боялся потерять тему и, поскольку у него в руках еще не было всех частей головоломки, предпочитал держать свою сенсацию под спудом и просто закрыть ее.

«Загнанная в угол. Одинокая. Ранимая».

Это все, что Амель удалось записать на листке. Она взглянула на мобильный телефон. Дурацкий рефлекс, он молчал. Где-то она читала, что можно слышать все, что происходит вокруг включенного мобильника.

«Наблюдать».

Она написала и остановилась.

«Невыносимо. Бороться. Журналистка».

Амель зачеркнула написанное.

«Зачем?»

Ее перо само скользило по бумаге. Она уже ни в чем не была уверена. Она окончила Школу журналистики и… все забыла. Так быстро?

«Иллюзии».

Все казалось ей лишенным смысла. Ее реальная жизнь не совпадала с тем идеалом, который она всегда рисовала в своем воображении. Долгие часы она подводила итоги, придумывала тысячи дурацких сценариев своего будущего и истории, которой они с Ружаром занимались. Им не дадут дойти до конца. Постараются заставить их замолчать. И не погнушаются никакими средствами.

«В опасности».

Про них с Ружаром, должно быть, уже известно. Эти люди должны быть в курсе всего, чтобы… И про наркотик тоже. Они расскажут Сильвену. И ее родителям.

«Стыд».

Или еще хуже. Они могут сделать еще хуже.

«Страх».

Или ничего не расскажут, потому что и говорить-то нечего, и никто за ними не следит.

«Смешно».

Амель положила руку на мышку и запустила Интернет, чтобы выйти в почту. Открыв почтовый ящик, она вдруг отметила, что в нем всего несколько личных писем. Куда подевались все ее однокурсники? Сильвен теперь почти никогда не писал ей. Подружки чаще пользовались телефоном. Родители…

Больше всего было старых сообщений от Сервье. Она решила написать ему, но эта мысль не показалась ей достаточно разумной. После свидания на набережной Сены он не давал о себе знать. Даже если он далеко, мог бы написать пару строк. У нее осталось легкое неприятное послевкусие — ей не удавалось найти более подходящего для ее тогдашнего ощущения слова, — возникшее в конце их последнего импровизированного завтрака.

Машинально просмотрев папку «полученные сообщения», она отметила, что последнее письмо от матери пришло в апреле, открыла его и перечитала. Очередная попытка матери предостеречь ее. Очень сухая, без надежды на успех.

Она кликнула «ответить» и тут же отказалась от своего намерения. Выбрав «новое сообщение», она поискала в записной книжке, кому бы написать. И в конце концов остановилась на электронном адресе отца. Вернуться к исходной позиции.

«Я знаю, что нечасто пишу в последнее время…»

Амель шмыгнула носом.

«Но это не значит, что я без вас не скучаю…»

Она закрыла глаза и глубоко вздохнула.

«Просто все очень усложнилось…»

Напротив серого дома, в котором жил Мустафа Фодиль, в Валь-Фурре, находилась парковка стадиона Мант-ла-Жоли. Возле дома, рядом с таким же автомобилем, как у него, Линкс припарковал снабженный украденными накануне местными номерами «Транзит», внешний вид которого был умышленно изменен.

Спрятавшись за пикап, агент довольно долго ждал, стараясь оставаться незамеченным. С наступлением ночи он вышел из своего укрытия и растворился в темноте. Он регулярно менял позицию и держался вдали от наблюдательных глаз обывателей и полиции. Никогда выражение «каменные джунгли» не казалось ему столь подходящим. Он находился на вражеской территории, в новой зоне военных действий, которую предстояло добавить к длинному списку тех, что были им пройдены.