Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

Зеленые глаза Ляли становятся все шире, шире.

— Ох! До смерти стреляются?

— Да, иногда бывают смертельные исходы. Мужчина не считается мужчиной, если он ни разу не стрелялся из-за женщины. А какой милый обычай петь серенады! Если у тебя, к примеру, завелась симпатия, то «он» обязан петь тебе серенады! Если ты его действительно любишь и хочешь, чтоб он знал это, то открываешь окно и лично благодаришь за пение (может быть и оркестр). Если ты равнодушна, то не открываешь окна, а зажигаешь в комнате спичку (серенады поют по ночам), давая понять, что ты дома. А чтобы кавалер пришел к девушке без роз или коробки шоколада? Никогда!

Рассказ Орыськи совершенно околдовал сестру Данка. Она и расспрашивать уже не в силах, только с завистью вздыхает: по сравнению с Гицами Вена — дыра!

— Какая вы счастливая, Орыся!..

Орыська польщена, она лукаво улыбается. Ни о чем другом она и не мечтает, только бы ей завидовали! Узенькая, теперь так изуродованная белилами, лисья мордочка чуть не облизывается от удовольствия: «Что, завидуете? Это мне очень и очень приятно!»

Дарка не только не завидует ей, но еще и хочет, чтобы Орыська знала это. Именно знала. Ибо она уверена, что половина из того, что нагородила здесь Орыська, — плод ее фантазии. Пусть не думает, что все они так же глупы, как умна она. Ляля может верить Орыськиным выдумкам, но она, Дарка, не из тех, кому легко пустить пыль в глаза.

О господи, как она когда-то любила эту Подгорскую! Как верила каждому ее слову!

Орыське (еще бы!) не нравится, что Дарка равнодушна к ее рассказу о жизни в Гицах. Она не только обижена на подругу, но и злится, что та испортила ей настроение.

Ляля не понимает, что произошло. Почему Орыська вдруг перестала рассказывать? Почему Дарка нахмурила брови? Ляля не выносит заминок! Дальше, дальше! Давайте обследуем все комнаты в доме.

— А где же молодая хозяйка? Где Софи? Где вы, Софи?

Дарка насквозь видит эту нехитрую дипломатию Ляли. Она ходит по комнатам, громко кричит вовсе не потому, что ей нужна жена Уляныча, а чтобы Стефко услыхал ее голос. В Вене он был ей не нужен. Там у нее не нашлось и двадцати минут, чтобы написать ему несколько слов, а на этом безрыбье — и он кавалер…

Вместо Стефка появляется зять Подгорских, Дмитро Уляныч. Он очень изменился за те полгода, что Дарка не видела его. Не то чтобы постарел (этого пока еще нельзя сказать об Уляныче), но как-то отяжелел, посерел, включая и волосы. Какая блестящая, какая пышная шевелюра была у него прошлым летом! Дарке кажется, будто его глаза утратили всякий интерес к окружающему миру. Уляныч глядит на тебя, а создается такое кошмарное впечатление, что он смотрит сквозь тебя куда-то далеко-далеко.

Впрочем, увидав Дарку, он очень обрадовался.

— Здравствуй, Дарочка, здравствуй, — тряс он ее ладонь обеими руками. — Какая ты… — Но тотчас покраснел. — Простите, я по привычке… Как же вы выросли! Как проводите каникулы?

Только теперь заметив Лялю, он поздоровался с ней без особой сердечности. Орыська, которой почему-то не очень понравилось то, как тепло Уляныч поздоровался с Даркой, потащила подругу на веранду, откуда уже доносился Лялин смех.

— Пошли, пошли… Мужик! — бросила она с презрением, как только за Улянычем закрылась дверь. — Ты знаешь, ему не нравится жить в Гицах. Он, видите ли, тоскует по этой вонючей Веренчанке! Люди уезжают куда глаза глядят, даже за океан, и не умирают от тоски по родному краю, а этот такую комедию разыгрывает. Он никуда не хочет с нами ходить, ибо, видите ли, «презирает буржуев», а сам в подметки не годится этим самым буржуям. Однажды Софийка вытащила его на вечеринку, он надел фрак, но все равно выглядел как лакей. Но ты молчи о том, что я тебе рассказала…

На веранде собрались пани Подгорская (с годами она все больше и больше становилась похожа на старую злую цыганку), Ляля, Софийка (это просто расцвела, как роза) и Стефко.

У Стефка так горели уши, словно кто-то с обеих сторон прицепил к его голове по стручку красного перца. Он, казалось, совсем оглох от восхищенья и, как загипнотизированный, следил за каждым Лялиным движением. На его лице, словно в театре теней, отражались все интонации Лялиного голоса.

Как он любит эту непоседливую, легкомысленную сестру Данка! Сумеет ли она понять такую преданность, оценит ли?

И тут же Дарка вспомнила слова Санды: «Любовь приносит счастье, только когда и мы любим».

Что выиграла бы она, если б, например, Ивонко Рахмиструк любил ее, как Подгорский Лялю? Ничего. Абсолютно ничего.

Вот сейчас придет Данко. Может быть, он уже вместе с Костиком и Пражским приближается к ясеням у ворот. Войдет — и весь мир заиграет другими красками. А пока надо делать вид, что тебя интересуют все те нелепицы, о которых, перебивая друг друга, болтают женщины.

Мамаше Подгорской не терпится узнать, варила ли Даркина мама варенье из земляники, и девушке приходится вежливо рассказать об этом. Орыська мимикой показывает Дарке, как Стефко пожирает глазами Лялю. Дарка должна реагировать и на это.

И вместе с тем она ловит себя на том, что не сводит глаз с двери, так же как Стефко с Ляли. Куда б она не повернула голову, ее глаза все время устремлены на дверь, в которую должен войти Данко.

Теперь Софийка начинает рассказ о житье-бытье в Гицах. Она достаточно умна и не может относиться ко всему так некритично, как Орыська. В отличие от сестры, молодая женщина иронизирует над румынскими вертихвостками, которые ничем в жизни не интересуются, кроме косметики. Однако из слов Софийки не следует, что эти вертихвостки так уж глупы, как они выглядели в рассказе Орыськи. Прежде всего они хитры. Разыгрывают мужниных рабынь, а фактически командуют ими, как оловянными солдатиками. Каждая обращается к мужу не иначе, как «мой господин», а по сути этот господин вовсе не господин, а раб. Единственно, что подлинно прекрасно в этих краях, — цыганская музыка. Софийку не удивляют княжны, которые влюбляются в простых цыган. От их музыки и впрямь можно потерять голову…

Наконец Ляле надоело сидеть на веранде. Она теребит всех, даже хозяйку дома, и увлекает в сад. Дарка и тут разгадывает ее маневр. Ляля хочет перемолвиться словечком со Стефком, а здесь, на глазах у матери и хитрых сестричек, это невозможно.

По команде Ляли все встают, чтобы выйти в сад, а Стефко хватает кресло и несет его вслед за Лялей.

«Раб!» — глазами говорит Орыська Дарке.

«Раб», — соглашается та.

Очутившись в саду, Ляля превратилась в мотылька: порхала от цветка к цветку, склонялась над ними в грациозных позах, словно выполняя па в менуэте, и, вдыхая аромат, спрашивала название каждого цветка.

Спрашивала даже те названия, которые знала. Стефко ходил за нею, радуясь, что она обращается с этими вопросами к нему.

Неподалеку от клумбы рос одинокий куст благородной белой мальвы. Орыся рассказала, что когда-то там была и беседка. Ляля подбежала к кусту, прижалась лицом к лепесткам и, подняв глаза на Стефка, спросила:

— А как называется этот цветок?

Стефко украдкой взглянул на мать — та в эту минуту задумалась о чем-то — и шепотом ответил:

— Ляля!

Казалось, сестра Данка только и ждала этого слова. Она тотчас закружилась, раскинув руки, припевая: «Ля-ля, ляля!»

Никто, кроме Дарки, не слышал этого короткого диалога и не понял, чему так бурно радуется Ляля.

Все испытывали эстетическое наслаждение, любуясь девушкой, танцующей среди цветов.

Минутой позже Подгорская спросила (возможно, и она слышала ответ Стефка):

— А вы, Ляля, еще не обручились в Вене? Ваша почтенная матушка говорила мне, что есть претендент. Теперь самое время… Вы уже окончили консерваторию…

Дарка взглянула на Стефка — он прикрыл глаза, только губы задергались.

— О, нет, нет! — поспешно запротестовала Ляля, — еще есть время подумать! Был там один такой… Но нет, нет! Ничего из этого не выйдет. Мама просто хотела немного похвастать… Стеф, а как называется этот цветок? Вы понюхайте, понюхайте, я вас прошу! Ну что? Правда, он пахнет вербой? Смешно! Цветок — и пахнет вербой! Ха-ха!