Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

Я

женщинам

не уступаю места

в трамвае.

Пусть постоят.

Я сам устал как пёс.

Я хамом стал.

Так, спрашивается, о чём тут хныкать?

Смейся!

Круг чтения Сатуновского обширен: это любимые в молодости — и на всю жизнь — Маяковский, Хлебников, Блок, Пастернак. Поэт прекрасно знал стихи Мандельштама, Ахматовой, Анненского, Цветаевой, Ходасевича. Пик знакомства с поэзией последних двух приходится на 1945-й, когда Сатуновский побывал в русской библиотеке недавно освобожденной Праги. К вышеназванным прибавлю имена поэтов-лианозовцев Сапгира, Холина, Вс. Некрасова, а также — Слуцкого, Айги, Бродского, Вознесенского. При почти энциклопедической начитанности, при постоянном упоминании имен читаемых и чтимых, постороннее влияние едва ощутимо.

Сатуновский крайне осмотрителен в выборе средств выражения. С сентября 1938 года (время написания первого стихотворения, которое, по слову поэта, «считается») Сатуновский всю жизнь отвечает на одни и те же вопросы: какими словами говорить о вырождении языка в сталинской и в постсталинской России, языка вымороченного, обезличенного (вспомним Всеволода Некрасова: «Отрыть, отвалить — остался там еще кто живой, хоть из междометий» [4] )? Как рассказать о прилипчивом, достоевском страхе, затянувшем всю страну? Как вести разговор с миром и с самим собой, если слова, не тождественные (звучанием и смыслами) обступившей «серости» и «сырости смертной», в первую очередь — шулерство, обман, во вторую — самоуничтожение для поэта?

Мне говорят:

какая бедность словаря!

Да, бедность, бедность;

низость, гнилость бараков;

серость, сырость смертная;

и вечный страх: а ну, как...

да, бедность, так.

Выбор «бедного» словаря — это акт освобождения сознания от «мглистых туманностей» советского официоза («резолюции, реорганизации, репарации, промкооперации, / — Боже, какого говна только полна голова!»). «Бедность», вернее, бережливость словарного и образного рядов оставляет читателя наедине со стихотворением, заставляет проговаривать стихотворение как молитву, с гортанными повторами «о» и свистящими «сть» (бедн ость , бедн ость , низ ость , гнил ость, сер ость , сыр ость ), с надменно-упрощенной рифмой в последних двух строках «как» — «так».

Сатуновский не играет в «смотрите-сколько-я-знаю-слов». Прямизна и обязательность высказывания возведены в разряд императива. Приведу пример: строка, навскидку взятая из военного стихотворения Грибачева «Огонь»: «Над Вислой синь и даль, но нет пути обратно» — немыслима во фронтовых стихах Сатуновского, поэта одного с Грибачевым поколения. Дело не только в изощренности стихотворного размера, не только в усложненной оркестровке военных (и не только военных) стихов Сатуновского, но — главным образом — в отсутствии необязательных слов и фраз, таких как «синь и даль» и «нет пути обратно». Сатуновский говорит о войне без экивоков:

Сейчас, не очень далеко от нас,

идет такое дикое кровопролитье,

что мы не смотрим друг другу в глаза...

Молча,

разиня рот,

облившись потом,

молча

   пошла, пошла, пошла пехота,

   пошла, родимая...

Это разговор со смертью, которая кружится где-то совсем рядом. Ни толики самолюбования, ни даже жалости: один стыд за себя. Повторюсь: это интонация документальной достоверности, интонация, неотделимая от прямизны высказывания. При этом — прозрачный звук в последней строфе; звуковой ряд последних двух строк — протяженность дыхания разинувшего рот пехотинца, замедленная съемка атаки.

В «Больничной тетради» Сатуновский говорит о творческих принципах: «Я лично ощущал как важную черту своего стиха „непрерывность сообщения”, т. е. когда в течение всего стиха (или большого его отрывка) нельзя перевести дыхания». Почти в каждом стихотворении — своя непрерывная аритмия . Непрерывность захлебываний и сбоев. Постоянная работа с ритмом, смещение привычных ритмических  акцентов, изобретения новых музыкальных фраз — все это родимые пятна поэтики Сатуновского. Отсутствие навязчивых рифм оголяет нерв поэзии:

По пулемету!

Гранатой!

Взрыватель осколочный!

Заряд нормальный!

Вот он,

первоисточник моих стихов.

Еще несколько слов о военных стихах Сатуновского. Лейтмотив этих стихотворений — чувство общей судьбы. Вот, на мой взгляд, одно из сильнейших в русской поэзии стихотворений о Великой Отечественной войне:

Как я их всех люблю

                           (и всех убьют).

Всех —

         командиров рот:

         «Ро-та, вперед, за Ро-о...»

                   (одеревенеет рот).

Этих. В земле.

«Слышь, Ванька, живой?»

                             «Замлел».

                                         «За мной, живей, е!»

Все мы смертники.

Всем

артподготовка в 6,

смерть в 7.

Главное событие — отказ от «я», шаг в сторону общей боли: «я» в первой строке сливается с «мы» в конце стихотворения («все мы смертники»). Сатуновский сверяет часы перед атакой: остается поднять рядовых и погибнуть всем вместе. Сперва неторопливость ямба («их всех люблю»), потом выкрик офицера, поднимающего бойцов, не договорившего «за родину», захлебнувшегося — до одеревенения рта. Потом напряжение бега, на ходу, в четверть дыхания, оброненные слова «Слышь, Ванька, живой?» и —отзвучием — «За мной, живей, е!»

Еще одна тема, к которой постоянно, начиная с военных лет, возвращается Сатуновский — тема еврейства, еврейской катастрофы во время войны и постоянных унижений после («И за что моих двояшек — суржичек моих — / называют сарочками и колотят за десятерых?»). Стихи, посвященные еврейской катастрофе, — это поэзия поминальная. Каждый выживший в ответе за расстрелянных, погибших в газовых камерах. Мало кто говорил об этом с той же честностью, с той же почти фотографической точностью.

В книжном магазине на углу Артёмовской и Проспекта

перед войной работала Берта Лащавер.

Худенькая такая, с пятнышком на щеке.

...Нет, не воскреснет...

Человек, воссозданный Сатуновским, или событие, на которое он откликается, тождественны словесной оболочке:

             Памяти отца

Вспомним нашего деда

на осеннем серебряном асфальте

в бывшем синем брезентовом плащике,

со слезинкой

на фиолетовой щеке,

и в зеленой, не соврать, фуражке.

Несколько лет назад Борис Кочейшвили опубликовал воспоминания Израиля Гарцмана, сослуживца Сатуновского, где, в частности, упоминается один разговор, состоявшийся между Гарцманом и Сатуновским. Речь шла о стихотворных размерах. Гарцман, настороженно относившийся к текстам Сатуновского, сказал: «Ямб, хорей, т. д. — неужели просто так? Или способы дыхания, посильные человеку? „Каждый слышит свой барабан”, но без ритма это только настройка инструмента!» На что Сатуновский ответил: «Человека душат, он, задыхаясь, что-то выкрикивает, а некто со стороны качает головой: мол, ямбом, парень, надо звать на помощь, хореем» [5] . Именно здесь, в этих словах Сатуновского, ключ к его поэтике. Он зовет на помощь конкретным, нестреноженным словом, на которое должен ведь кто-нибудь откликнуться.

В заключение отмечу колоссальную работу [6] Ивана Ахметьева, составителя наиболее полного — на текущий день — собрания стихотворений и прозы Яна Сатуновского.

Григорий СТАРИКОВСКИЙ

Нью-Йорк

[4] Некрасов Всеволод. Объяснительная записка. — В кн.: Журавлева А., Некрасов Вс. Пакет. М., 1996, стр. 300.

[5] Гарцман Израиль. Человек во времени. Три страницы о Яне Сатуновском. — «Воздух», 2007, № 2, стр. 153.