Голод - Нурдквист Лина

Кора

Время пускаться в путь

Мы хороним Руара и засыпаем его землей. Грета плачет и утешает, Лива помогает помыть посуду после поминок, а Бу вытирает. Потом он обнимает меня и уезжает на север, а я хочу, чтобы он вернулся, но испытываю облегчение, что ему не приходится оставаться здесь. Он во мне как заноза – любовь и спазм. Если бы я могла сделать все по-другому… Будь у меня хоть малейший шанс найти в себе силы, когда он был маленьким, будь у нас с ним другое место – тогда или сейчас, где угодно, только не здесь. Но я могла лишь топтаться дальше среди плесени и затхлости. Снова оставшись одни, мы с Бриккен проводим неделю за неделей на кухне. У нее в легких посвистывает. В остальном – пустота. Настоящее – словно грузило у меня в животе, тяжелое, как свинец. Я отняла у нее мужа. Отравила ее кошку – об этом она тоже не знает. Отняла сына. Смогла бы она простить меня, если бы узнала? В хвойном лесу наступает вечер, и на меня вдруг накатывает тоска по отцу, его большим рукам, за которые можно держаться, по огромным порциям табака. Но его больше нет. Постепенно чувства блекнут, как шрам на желтовато-белой коже.

Стекла дрожат на ветру. Трясутся от холода – в водухе уже ощущается осень. Осиротевшие журналы с кроссвордами лежат на прежнем месте, я связываю их веревкой и выставляю на крыльцо. Выхожу с ведром к компостной куче, слышу, как меня зовет лес, вижу дыру в заборе, через которую при желании могла бы ускользнуть. Когда я иду через двор, с грядок взлетают трясогузки. Они улетают, а я остаюсь в кухне с Бриккен, окруженная запахом кофе и бормотанием радио. Избегаю всего значимого, говорю только о всякой ерунде. Язык плохо слушается, ускользает, как угорь. Мы открываем рты, но на самом деле ничего не говорим. Он, кого уже нет с нами – я помню, как он умел говорить, как двигался за пределами дома, как размахивал руками в такт словам. Не так, как я – сижу и бессмысленно вожу пальцем по столу.

Ее грудная клетка становится все больше, однако ей все равно не хватает кислорода. Скоро она не сможет подняться без посторонней помощи. Я мечтаю, чтобы ветер унес меня к кронам сосен – таким высоким, что их не достанет даже лесной пожар. В моих мечтах я Унни – сильная женщина, улетающая отсюда, как пылинка, вопреки реальности. Далеко внизу я вижу, как крадется по снегу рысь. В стране рыси нет людей, нет городов. Она друг Овчарки. Слезы Бриккен – как лесные ручейки с красными листьями внизу, на холодном дне.

Теперь кофе варю я. Она сидит, дышит и боится.

– Еще?

Она не отвечает, всем телом втягивает в себя воздух. Я ловлю себя на том, что мне не хватает ее улыбки. В ее глазах уже нет никакой колючести, это марафонский забег за кислородом. Ее плечи поднимаются высоко-высоко, и этот звук из ее дыхательных путей – единственное, что существует вокруг меня, помимо холодильника, который давно пора заменить на новый. Я помогаю ей дойти до комнаты, подтягиваю себе стул – и там мы с ней зависаем. Через некоторое время кофе пью только я, и он куда крепче, когда я отмеряю, сколько положить, но мне начинает не хватать вкуса жиденького кофе, который заваривала Бриккен. По вечерам ей все никак не успокоиться – возможно, она боится, что организм забудет, как втягивать в себя воздух? По ночам она полулежит на кровати с включенным радио, изнемогая от усталости, но боясь заснуть. Видимо, ей кажется – стоит ей только расслабиться, как легкие останутся без воздуха, и сердце перестанет биться. Мне тоже так кажется, но раз за разом она выживает. Воздух подает сигнал тревоги, убегая из легких Бриккен. Я перестала поддерживать чистоту, и теперь в кухне пахнет старческим телом, дни которого сочтены. Я ломаю голову, сколько еще каштанов мне понадобится в этом доме. Вижу себя в автобусе – как я остаюсь здесь навсегда, еду в магазин товаров для дома и покупаю самую большую вазу, вижу, как она заполняется до краев и переполняется твредыми коричневыми комочками, как они высыпаются на пол, перекатываются через порог, словно маленькая армия, штурмуют лестницу и подбираются к моей кровати.

Поднимаю глаза к звездному небу – в такие минуты я ощущаю себя ближе к Руару. В доме между мной и им поставлена преграда – крыша отделяет нас друг от друга. Однажды ночью я ложусь спать на улице, и то, что сдавливало мне грудь, отпускает. Воспоминания почти всегда связаны с конкретным местом. «Вот здесь это все и произошло», – думаем мы. Но я оставила свои воспоминания в лесу.

Деревья по ту сторону забора просят меня сделать решающий шаг, уйти к ним, но Бриккен боится, ее нельзя оставить одну. Как я подсчитала, Унни была как раз моя ровесница, когда ушла в лес. Умираешь всегда в компании самого себя.

Подняв руку, я считаю годовые кольца. Мне не хочется здесь оставаться, но ради нее я сдерживаюсь, стараясь впервые в жизни обрести покой в ожидании.

Дело затягивается. Едва она умрет, я смогу уйти. Она борется за жизнь, а я желаю, чтобы все поскорее закончилось – ради нас обеих. Может быть, во сне ее хватит инфаркт, и она улетит прочь? Но этого не происходит. Покосившаяся дверца шкафа спрашивает меня – ну что, дать ей ожерелье из таблеток, прежде чем отправиться в путь? Но у меня их не так много осталось, они мне самой пригодятся. В голове теснятся воспоминания. Все в прошлом, я научилась сама нести ответственность. Наконец я решаюсь. Иду в лес и ищу гриб с чулком. Найдя, срываю его, приношу домой, готовлю вкусное жаркое для Бриккен и кладу на кусок хлеба. Лес дает и лес забирает. Скоро я стану Унни. Я убираюсь, намываю полы, стираю и глажу ее вещи, складываю их в шкаф, как обычно – как будто она вот-вот встанет и подойдет к нему, ища в нем, что на себя надеть. Следующий человек, который переступит порог, должен увидеть, что тут все, как надо. Прежде, чем сложить свои вещи, я выкидываю в компост все каштаны. Они падают как куча заячьих какашек.

Когда я снова возвращаюсь в комнату, Бриккен уже не боится.

– Я готова, – произносит она. – Осталось только дождаться.

На минуту дыхание замирает у меня в груди.

Мы ждем в полумраке, она и я, но мне чудится какой-то свет – бесстрашие в лице Бриккен, когда я наливаю себе остатки кофе. Ощущая вкус, прежде чем проглотить. Больше я не покупала, все равно я здесь не останусь. Потом я смотрю на Бриккен.

– Я желаю тебе добра, – говорю я.

Она широко раскрывает глаза. Насмешка или просто удивление. Секунды тянутся невыносимо. Я вижу искорки смеха в ее глазах. Но почему?

– Я знаю, – отвечает она. – Ты долго заботилась о моих мужчинах.

Что она хочет этим сказать?

Долгий вдох через нос, выдох через рот.

Я допивают мутные остатки кофе на дне чашки, сидя на краешке стула – ведь скоро я уйду отсюда. Пробил час. Я рассказываю ее истории, решаюсь рассказать и свои – про типографию, про доктора Турсéна, про кошку, про пакет с мюсли и четвертинки. Рассказываю ей почти все. Бриккен не осуждает меня. Долго сидит и слушает, прервав меня лишь в разгар моего рассказа о том, как Руар вел домой ее велосипед, одетый в один черный и один красный сапог.

– Тебе нечего стыдиться, Кора, – произносит она, голос ее звучит хрипло.

Она едва может говорить, и я оборачиваюсь за ее стаканом с водой.

– Какая горькая ирония! – прерывает она мое движение. – При том, что мы единственные, кто родом не из этой деревни.

Бессмыслица и чепуха. Ее уже невозможно понять. Я глажу ее по волосам и подношу к ее губам трубочку, чтобы она выпила воды. Лицо у нее худое, глаза темные и серьезные. После этого она как будто отправляется в путь, хотя лежит на месте. Время уходит, а мне так важно услышать конец истории Унни, я должна забрать ее с собой. Ждать больше невозможно.

Я кладу ладонь на ее руку – рука совершенно холодная.

– Что ты имела в виду в тот раз, когда сказала, что она ушла ради нас?

Некоторое время Бриккен лежит молча, тяжело дыша.

– Я понимаю ее, – произносит она наконец. – Тогда я очень рассердилась, но после Эмиля начала понимать.