Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

– Nokia two one two five.

Гугл убил её последнюю надежду. Цвет у моделей, которые он нашёл, был немного разный, но вариант со светло-серым корпусом выглядел один в один как мамин. Именно такая нокия была у мамы во времена расставания с «мудилой грешным», то есть папой по имени Юхо. И после их переезда в Хямеэнлинну к сыну Анны Карениной, то есть папе по имени Томми, мама долго ещё ходила с этим же телефоном.

– Fuck, – выдохнула Даша. – Tämähän olen minä. Ihan varmasti[20]. Fuck fuck fuck.

Она услышала смех и автоматически подняла глаза. На автобусной остановке, возле которой она притормозила, стояли двое мальчишек лет пятнадцати в безразмерных футболках.

– Fuck my life! – пробасил один из них с рэперским жестом.

– Ihan varmasti! – подхватил другой.

Даша никак не отреагировала. Она молча глядела в лицо одному из подростков, хлопая ресницами. Ей было всё равно, куда глядеть и что видеть. Но мальчишка, попавший под её взгляд, естественно, не знал этого. Он перестал ржать и отвёл глаза. Его лицо залилось краской – такой густой, что малиновые прыщики на лбу стали почти неразличимы.

– Fuck, – встрепенулась Даша.

Она сунула телефон в карман и поехала дальше. До Хямеэнтие, 35 оставалось километра два-три. Светофоров на перекрёстках там по дороге мало; те, что есть, по-доброму светили зелёным, и Даша пролетела остаток пути, почти не притормаживая.

У подъезда ставить велосипед было некуда. Даша бегом докатила велосипед до угла и пристегнула к ограде террасы ирландского паба. Выудила из корзины «Уральский следопыт» с тетрадными листками. Пи́сать хотелось уже невыносимо. Она побежала обратно к подъезду, размахивая журналом. Вдавила кнопку рядом с именем A. Domontovitš. С тех пор, как она записала это имя под диктовку дочери мёртвого русского в подвале «Лаконии», прошло меньше двух часов. Меньше двух часов! Поверить в это было трудней, чем во всё, что случилось за последние сутки.

На первый звонок никто не ответил. В том смысле, что прошло восемь секунд, и Даша решила: никто не ответил. Она вдавила кнопку ещё раз.

– Даша? – спросил наконец домофон. – Это Даша, да?

Домофон говорил голосом Алины, дочери мёртвого русского.

– Да!

– Я открываю, – сказала Алина. – На шестой этаж поднимайся.

В лифте Даша зажала «Уральский следопыт» под мышкой и надела маску. Перед выходом из лифта она заметила маркерные каракули, обращённые к некой Шуре, но не придала им значения, потому что в принципе не могла придать им никакого значения. Тем летом она не знала ещё ни немецкого, ни итальянского.

Алина ждала её на пороге. Голубая маска болталась под подбородком, обнажая лицо, искажённое непонятной гримасой. Одной рукой Алина держалась за дверную коробку, словно боясь потерять равновесие. Другая рука без конца сжимала-разжимала пальцы. Из квартиры за Алининой спиной доносились оживлённые голоса и пахло травой. Обалдеть как пахло.

– Ты что-то нашла? – равнодушно спросила Алина, увидев у Даши старый журнал.

Даша вытащила «Уральский следопыт» из подмышки и свернула в трубочку. Ей вдруг захотелось сделать его как можно незаметней.

– Ничего такого, – соврала она, краснея, как мальчишка-рэпер на остановке. – Так просто… Журнал с картинкой… – Она не понимала, зачем врёт. Она не любила врать и, главное, совершенно не умела. – Слушай, а можно здесь в туалет? Я реально сейчас описаюсь.

– Ой. Конечно. – Алина отпустила дверную коробку и отступила, а точнее, отшатнулась в сумрачную прихожую. – Извини. Проходи. Разуваться не надо.

– Хорошо, – сказала Даша, переступая порог. – Я не буду.

Наводки бывают разные

Хямеэнтие, 35, Хельсинки.

Последний день июля 2020 года

Она проторчала в ванной добрых семь минут – впрочем, каких нафиг блин «добрых», ничего в них не было доброго, кроме опорожнения мочевого пузыря и вкусной холодной воды из финского водопровода; хотя, если подумать ещё раз, канализация и чистая питьевая вода – тоже невероятно много в глобальной перспективе, Даша прекрасно это знала. Но в тот момент у неё не было глобальной перспективы. Да и, по правде говоря, от глобальной перспективы редко кому делается легче.

Легче делается от времени, а также от медицинских препаратов – но это уже другим, менее везучим людям. Ей, везучей Даше, обычно помогало просто поговорить с Марьей или с мамой, и хуже всего было то, что она не могла поговорить ни с Марьей, ни тем более с мамой. Как вообще теперь об этом говорить с мамой?

Хорошо, что у везучих людей есть запасное средство: выйти на публику и играть какую-нибудь роль на автопилоте. На восьмой минуте, выпив несколько пригоршней воды, Даша заставила себя прибегнуть именно к этому средству. Она вышла из ванной и направилась в комнату, из которой раздавались голоса.

Вернее, сначала она достала из журнала листки, исписанные рукой мёртвого русского. Сложила их вчетверо и запихнула в задний карман. И лишь тогда, припрятав жуткую улику, снова надела маску и открыла дверь ванной.

– …Предложили тоже вы? – спросил у кого-то голос Тайны Лайтинен, пока Даша осторожно пересекала прихожую, заставленную дорожными сумками всевозможных размеров. – Это интересная гипотеза, по-моему…

– Эта гипотеза, – отозвался женский голос, неизвестный и резкий, как пощёчина, – если в отношении неё уместно слово «гипотеза», родилась в голове Елизаветы Александровны.

– В светлой голове Елизаветы Александровны, – уточнил мужской голос, высокий и надломленный старостью. – Но слово «гипотеза» и вправду не годится. Ведь это лучше, чем гипотеза. Это эмпирическое обобщение. Чудесное эмпирическое обобщение.

На слове «чудесное» Даша вошла в комнату. Остановилась в шаге от двери, прижав к ноге обезвреженный «Уральский следопыт».

Комната была светлая и просторная – не меньше двадцати с лишним квадратных метров под высоким потолком без люстры. Распахнутые настежь окна наполняли комнату летним светом и уличным шумом. Они усиливали ощущение простора, но не спасали от густого запаха марихуаны. Да и как, собственно, могли они справиться с марихуановым дымом, если источник дыма сидел и вовсю попыхивал тут же, недалеко от двери, в винтажном кресле с тонкими деревянными подлокотниками и сине-зелёной обивкой? Именно он, этот источник, говорил про «эмпирическое обобщение» – и, как только закончил говорить, сунул обратно в рот изогнутую чёрную трубку, набитую понятно чем. Трубка (подумала Даша) очень ему шла – этому ногастому старику с растрёпанной белой шевелюрой и запущенной бородой; шла к его круглым очкам, официальному серому костюму и длинному галстуку.

За марихуановым стариком (его кресло стояло боком к Даше), у стены, был длинный диван в таком же винтажном стиле, с деревянными ножками-трапециями. На левом конце дивана, подавшись в направлении