Токсичный компонент - Иван Панкратов

– А где она? – уточнил Добровольский.

– К себе в палату зашла, – сказали все мамочки одновременно. Потом первая добавила: – Сначала она к этому заглянула, к инвалиду, а потом оттуда уже к себе. Неужели она ещё и на него думала? Как он мог её серьги забрать? Заполз к ней, как червяк?

– Фантазию, думаю, стоит немного придержать, – охладил пыл матерей Добровольский. Ему неожиданно стало обидно за Ворошилова. – Мало ли зачем заходила. Может, пожаловаться на жизнь, а может, у жены его что-то спросить. Вдруг она видела – или серьги, или того, кто их взял… Хорошо, я разберусь, насколько это в моей компетенции, – успокоил мамочек Максим, подошёл к двери палаты, легонько и достаточно демонстративно постучался, после чего, не дожидаясь приглашения, вошёл.

Люба сидела на кровати, напоминая испуганную школьницу, которую застукали за списыванием. Она смотрела на вошедшего хирурга, явно желая что-то ему сказать, но не имея на это душевных сил.

– Что вы устроили? – спросил Максим, изо всех сил стараясь казаться удивлённым и одновременно строгим. – Какие серьги у вас пропали? – Марченко молчала, не отрывая взгляда от Добровольского. – Я, если честно, даже не помню, были серьги у вас или нет, – пожал плечами Максим, продолжая играть в сурового следователя. – Вы везде смотрели? Тумбочка, косметичка, карманы? Может, на пол упали?

Люба медленно подняла руку и закрыла ладонью рот. Доза ужаса в её глазах неумолимо росла с каждой секундой, стремясь к максимуму.

Максим сделал вид, что заглядывает за тумбочку, потом за шкаф с одеждой, приподнял на подоконнике какую-то газету, повернулся к Любе.

– Может, у вас есть фотография, где вы в этих серьгах? – решил уточнить Добровольский.

– Это вы… – внезапно шепнула из-под ладони Люба.

– Я? – искренне удивился Максим. – Я украл ваши серьги? Вы шутите, Любовь Николаевна?

Она опустила руку, сунула её в карман халата и достала оттуда что-то маленькое и блестящее.

Серьги.

– Вот они, Максим Петрович, – призналась Люба. – Я их сняла и в карман убрала – мне же надо было хоть что-то придумать…

– Что происходит? – спросил Добровольский как-то уже совсем неуверенно, перестав быть тем, кто задаёт суровые вопросы и требует на них ответы. – Если вы их нашли, почему не сказали никому? Мамаши митингуют в коридоре!

– Дурака только не включайте, Максим Петрович, – довольно грубо сказала Люба, встав с кровати и подойдя вплотную к Добровольскому. – Никто у меня серьги не крал, и сама я их не теряла. Мне просто повод был нужен, чтобы по палатам пошарить. О другом речь сейчас. – Она попыталась наклониться к самому лицу Максима, но из-за разницы в росте ей пришлось задрать голову и сказать ему куда-то в подбородок: – Вы конфету взяли?

Максиму внезапно захотелось откашляться. Он отклонился назад, кашлянул в кулак, старясь за это время подобрать слова и вновь стать невозмутимым и непонимающим дознавателем. Потом он понял, как это выглядит со стороны, и ему стало смешно:

– Сцена, достойная детского садика. Какую, чёрт побери, конфету? Вы пьяная, что ли? Да вроде от вас не пахнет. – Марченко продолжала смотреть на него снизу вверх, не отрываясь. – Да ничего я у вас не брал, – начал вдруг оправдываться Максим. – Что за ерунда? То серьги, то конфеты. Да и зачем брать, если вы мне их всегда сами приносите, – напомнил он и попытался улыбнуться этим словам. – А потом, я же помню. Вы сказали, что ничего брать не надо, что конфеты какие-то просроченные, некачественные… Так что ничего не понял и понимать отказываюсь.

Он изобразил рассерженного человека, которого разводят безосновательными претензиями, и, кажется, у него получилось. Хотя по внутренним ощущениям он самому себе напоминал Любу Марченко в те минуты, когда она была насквозь фальшивой, и от этого стало как-то очень противно и захотелось побыстрее сбежать. Но в этот момент он увидел в глазах Любы небольшую искорку сомнения и решил продолжить в этом же духе:

– Я вас, Любовь Николаевна, прошу детей более не пугать и обыски по личной инициативе не проводить. Если у вас что-то пропало – пишите заявление на имя заведующего. Мы вызовем полицию, и уже представители власти будут решать этот вопрос. – Добровольскому казалось, что надо говорить с Марченко, включив для правдоподобия максимальный официоз. – Но на моей памяти такого в отделении не случалось. Рекомендую извиниться перед пациентами детских палат и их мамами, – выходя из палаты, напоследок посоветовал Максим. – А то люди разные бывают. Напишут заявление в полицию – потом с вашим анамнезом до конца жизни не отмоетесь. И скажите обязательно, что всё нашлось.

– Не нашлось, – тихо возразила Люба. Она села обратно на кровать и закрыла лицо руками.

Захлопнув за собой дверь, Максим несколько секунд пытался понять, насколько Марченко реально засомневалась в том, что исчезновение конфеты с героином – его рук дело. Актёрское мастерство у Добровольского было так себе, на троечку, но ему показалось, что зерно сомнений он заронил, и не малое.

«Может, лучше было дать понять, что я в курсе? – вдруг подумал Максим. – Не напрямую, а так, намекнуть, напугать? А вдруг у неё ещё осталось? Что она будет с ним делать? Уколется сама? Предложит Клушину? Всё-таки ВИЧ в её жизни появился именно так».

А если предположить, что Марченко не поверила ему… «Что она может сделать? Сбежать? Но её везде найдут, личность приметная. Неужели это она Кутузова?.. А почему я так решил? Сам по себе героин в её тумбочке ещё ничего не доказывает».

– Господи, да кого я обманываю, – процедил сквозь зубы Добровольский, возвращаясь в ординаторскую. – Это сто процентов она. Только теперь Люба при случае может сказать: «А вы вот у этого поищите!» – и в меня пальцем ткнёт.

Он чувствовал, что с каждой минутой постепенно вязнет в какой-то очень нехорошей истории, и от этого было очень тревожно.

Больше всего было любопытно – знала ли Клавдия о том, что случится с её отцом? И не с её ли подачи…

«Нет, не может быть, – пытался уговорить сам себя Максим. – Я уверен, что для неё смерть отца стала не меньшей неожиданностью, чем для меня».

Да, во время своих визитов в отделение Клавдия Кутузова временами производила впечатление человека, плохо скрывающего свою злость на родителя, но при этом она изо всех сил старалась организовать ему достойную жизнь после выписки из стационара – договаривалась об уходе, нашла для него палату в каком-то хосписе, была готова за это платить. Это плохо сочеталось с версией, что она – организатор убийства.