Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) - Борис Подопригора

– Да, – кивнул Обнорский, – вполне. Дуй в душ, Шварц, я за тобой. И – на ужин. Жрать хочется, как из пушки.

Пока Вихренко плескался в душе, Андрей сидел в холле и нервно курил, ругал себя за то, что Сергей теперь знает о его сомнении в истинности версии о самоубийстве. Это был явный прокол. Обнорскому просто на какое-то мгновение показалось, что он сможет найти в лице Шварца союзника… Но Вихренко ясно дал понять, что у него своих проблем по горло и никакие дополнительные приключения ему не нужны. Значит, как и раньше, рассчитывать Андрею нужно было только на себя. Правда, была еще Лена. Но где сейчас она?..

Около пяти часов вечера следующего дня Андрей и Шварц добрались до Азизии – в дороге они не разговаривали, Вихренко дремал, раскинувшись на заднем сиденье, а Обнорский покуривал, глядя в окно.

Основу группы советских военных специалистов в Азизии составляли танкисты-ремонтники, восстанавливавшие вышедшую из строя ливийскую бронетехнику. Ребята передали старшему группы почту и бумаги из Аппарата, от приглашения на ужин вежливо отказались, прижимая ладони к сердцу, и спросили, где живет Фикрет Гусейнов. С жильем в Азизии никаких проблем не было, группа ремонтников постепенно сокращалась – отработавшие срок контракта танкисты уезжали в Союз, а замену им почему-то присылать не торопились, поэтому чуть ли не треть итальянских трейлеров, образовавших советский городок, стояли пустыми – выбирай любой да живи на здоровье. Трейлер Фикрета стоял на самом краю поселка – сразу за ним начиналась пустыня, одинаково навевавшая тоску и зимой, и летом.

Когда Шварц с Андреем зашли в «бунгало одинокого азербайджанца», то даже растерялись – нет, они и сами не были абсолютными чистюлями и педантами, но такого чудовищного, застарелого и омерзительного срача в доме им видеть еще не приходилось. Перед переводом из Триполи в Азизию Гусейнов отправил домой жену с двумя детьми, а делать уборку самому ему, видимо, не позволяли гордость и достоинство восточного мужчины. Ребята зашли без стука, и Фикрет предстал перед ними во всем великолепии – расслабив волосатое брюхо, он лежал на кровати, запустив руку в просторные семейные трусы, и что-то там почесывал. Другой одежды, кроме этих сиреневых трусов в зеленый горошек, на старшем лейтенанте не было.

– Здорово, Фикрет! – сказал Шварц, останавливаясь посреди узкой комнаты, изначально служившей, видимо, неким подобием гостиной. – Ну и зарос же ты говном, братец… У тебя тут скоро холера заведется…

– Вай! – воскликнул Гусейнов, настолько растерявшись, что даже не вынул руку из трусов. – Ты кто?

– Хуй в пальто, – вежливо ответил ему Вихренко, безрезультатно выискивая место, где бы присесть: везде валялись какие-то носки, штаны, кальсоны и полотенца. – Глаза разуй, не узнаешь, что ли?

– Сережа? Какие люди!.. – Лицо Фикрета расплылось в улыбке, он соскочил с кровати и, вынув наконец руку из семейников, попытался протянуть ее Шварцу. Вихренко пожимать ее не стал; брезгливо сморщив нос, он обернулся к Обнорскому и покачал головой:

– Вот за что я черножопых не люблю – они сначала яйца чешут, а потом той же рукой с тобой поздороваться хотят…

Улыбка на лице Гусейнова начала угасать, он с тревогой переводил взгляд с Андрея на Шварца и нервно одергивал трусы.

– Вот что, красавец, у нас к тебе дело небольшое. Референт наш, Пал Сергеич, просил передать тебе кое-что…

– Мне? – удивленно спросил Фикрет.

– Тебе, дорогой, тебе…

– А что хотел?

Вместо ответа Шварц коротко ударил Гусейнова кулаком в живот, азербайджанец хрюкнул, согнулся и сел толстым задом прямо на грязный пол. Сергей, пока он приходил в себя, скинул с оранжевого пластикового стула какие-то тряпки, поставил его посреди комнаты и уселся, закинув ногу на ногу. Обнорский, с интересом наблюдая всю эту сцену, по-прежнему стоял, привалившись плечом к дверному косяку. Фикрет между тем потихоньку отдышался и начал подниматься с пола:

– Ты что делаешь, би-илять?!

Вихренко, почти не привстав со стула, пнул Гусейнова ногой, и тот снова упал на пол, бормоча что-то по-азербайджански.

– Так вот, дорогой. Во-первых, я тебе не блядь, еще раз вякнешь что-нибудь подобное – уши оторву и в жопу тебе засуну. А во-вторых, ты чужие деньги не возвращаешь, а это нехорошо. Ты их нам отдай – и живи спокойно, чеши себе яйца дальше. Баги?

– Какие деньги? – У Фикрета, казалось, разом прошла вся боль, и он подскочил с пола, как мячик. – Нет, какие деньги, а?..

– Те, что ты подполковнику Старостину задолжал, ублюдок. Три тонны баксов. Память отшибло, ара ты наш?

– Какой такой Старостин-Маростин? – заблажил Гусейнов, тараща глаза и брызгая слюной. – Это неправда, клянусь! Какие деньги?!

Шварц вздохнул и, встав, толкнул Фикрета на кровать:

– Значит, так. Слушай меня внимательно, козел. Сейчас мы в твоем свинарнике сделаем шмон – дай Бог, чтобы деньги нашлись. Если нет – через неделю тебя в Ливии уже не будет. Но до своего Азербайджана ты не доедешь, это я тебе обещаю. В Шереметьеве тебя встретят. Дурашка, у тебя же счет валютный во Внешэкономбанке лежит, ты же туда в жизни не попадешь… Ильяса помнишь?.. Ну вот, молодец, помнишь… А у него на Чкаловской[103], все схвачено-взлохмачено. Так что, черножопик, деньги ты все равно отдашь, только если придется в Москве людей напрягать – это будет уже не три тонны, а намного больше. Уловил, ыфиш кырд?[104]

Гусейнов молча смотрел на Вихренко, выкатив глаза, и тяжело дышал.

– Тупой, – констатировал Шварц и обернулся к Обнорскому: – Ладно, Андрюха, давай начинать. Ты пойдешь по правой стене, я – по левой. Жаль, что резиновых перчаток не захватили, кто же знал, что в таком гадючнике рыться придется…

Не обращая внимания на Фикрета, как если бы его вовсе не было в комнате, ребята хотели было приступить к обыску, но тут Гусейнов резво соскочил с кровати и, что-то бормоча, полез в одежный шкаф, скрывшись в нем почти целиком, – снаружи осталась только обтянутая трусами задница. В шкафу Фикрет ковырялся минут пять, время от времени смешно чихая от пыли. Наконец он вылез из шкафа, сжимая в руке пухлую пачку зеленых купюр разного достоинства.

– Я отдам, – с трагическими нотками в голосе сказал азербайджанец. – Но это дикая ошибка.

– Бывает, – равнодушно ответил Шварц, вынимая из его руки пачку долларов и начиная ее пересчитывать. Долларов оказалось две тысячи восемьсот двадцать, и Фикрету пришлось снова залезать в шкаф, подрыгивая жирными ляжками…

– Ну вот и умница, – сказал Вихренко, убирая наконец искомую сумму в карман. – Я тэбэ пачти лублу. Такой попка – вай-вах! – Сергей двинулся к выходу, но потом обернулся и добавил: – Да, вот еще что… У вас тут чай, говорят, дешевый… Ты пришли Пал Сергеичу коробку цейлонского… И живи дальше – тихо и честно. И все у тебя будет хорошо.

– Какой дешевый?! – заблажил было снова Фикрет, но Шварц взглянул на него холодно, и азербайджанец утих.

– Для тебя, Фикрет Пидерасович, – он дешевый… Ты вообще дешево отделался, сучара. Помни мою доброту. Мою и Пал Сергеича. Пошли, Андрюха.

Обнорский, который за все время «дойки» Гусейнова не произнес ни слова, кашлянул и мотнул головой:

– Ты, Серега, иди к машине, а я еще парой слов наедине с этим урюком перекинусь. Мне с него еще кой-что получить надо – человек один хороший попросил. Я быстренько…

Шварц недоуменно вскинул брови, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и молча вышел из трейлера. Андрей выглянул в окно – Сергей широкими шагами двигался к воротам советского городка. Обнорский задернул занавеску и обернулся к Гусейнову, мрачно сидевшему на кровати:

– У меня к тебе, мил человек, еще один привет имеется.

Фикрет нервно заерзал на кровати и злобно сверкнул черными глазками:

– Какой еще привет? Нет денег больше, клянусь! Последние отдал…

Андрей достал сигарету, закурил, стряхивая пепел прямо на пол, и долго ничего не говорил. Потом он подошел к Гусейнову поближе и заглянул ему в глаза:

– От Ильи Новоселова тебе привет. Помнишь такого? А про то, как бабами нашими торговал, не забыл еще?

У Фикрета почти до брюха отвисла нижняя челюсть, и он затрясся на кровати, как студень на тарелке. Наконец, когда к нему вернулась способность говорить, Гусейнов, заикаясь, спросил:

– Сколько ты хочешь?

– Это мы потом обсудим, – угрюмо ответил Обнорский. – А сначала – давай поговорим, дорогой…

Фикрет Гусейнов отвечал на его вопросы эмоционально, воздевал руки к нему, клялся, бегал по своей загаженной комнате… У него хватило ума не особенно юлить и врать, он не отказывался от того, что торговал офицерскими женами, но напирал на то, что «они сами хотели, да… честью клянусь!». Что же касается Новоселова – да, был у Фикрета с Ильей разговор. Тяжелый разговор, нервный. Илья потребовал, чтобы ноги Гусейнова в Триполи больше не было, и Фикрет на следующий же день побежал к Петрову договариваться о переводе. Из группы в Азизии как раз за неделю до этого уехал в Союз переводчик, поэтому приказ на перевод Гусейнова был готов уже через два дня. Фикрет хотел было зайти к Илье и доложить о «сроках убытия» – так велел Новоселов, – но не сумел сделать это вечером того же дня, когда был написан приказ, а на следующее утро Илью нашли мертвым. Фикрет от этого сам перепугался до полусмерти и молился только об одном – чтобы служебное расследование, начатое по факту самоубийства Новоселова, не вывело каким-то боком на него и его «девочек». Уехав в Азизию, Гусейнов ни разу больше не появился в Триполи. А почему Илья вдруг решил отравиться – Аллах свидетель, он, Фикрет, не знает и к этому никакого отношения не имеет, в чем клянется собственной честью и здоровьем детей и родителей…