Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) - Борис Подопригора

Весь вечер, вернувшись из Азизии, Обнорский провел в своей комнате, лежа на кровати и куря сигарету за сигаретой. Андрей размышлял о том, что ему делать дальше. Чутье подсказывало ему, что он на правильном пути и Выродин вместе со своим таинственным спутником не случайно приходили к Илье накануне его смерти. О чем они разговаривали? Обнорский вдруг вспомнил, что Кирилл, сообщая по телефону в Бенгази известие о самоубийстве Новоселова, обмолвился, что Илья в последнюю неделю своей жизни ходил какой-то странный… А ведь Андрей побеседовал потом с кучей народа – и никто никаких странностей в поведении Ильи не заметил. Да и сам Зять потом, когда Обнорский вернулся из отпуска, уже ни про какие «странности» Новоселова не вспоминал… Правда, с Кириллом Андрей общался очень мало, лейтенант как будто специально избегал его… Почему? Выродин явно что-то знал и скрывал, более того, прокрутив в памяти поведение Кирилла, его постоянно бегающие глаза, нервную мимику лица, всегда потные ладони, Обнорский пришел к выводу, что Зять чего-то очень боится, живет в постоянном страхе, тщательно маскируемом, но все же прорывающемся наружу… Как же Андрей раньше-то этого не замечал? Правду говорят – чтобы что-нибудь как следует спрятать, нужно положить это «что-то» на самое видное место…

Обнорский ворочался на узкой кровати, вскакивал, шагал по комнате и продолжал задавать себе вопросы:

«Может быть, стоит поговорить с Выродиным начистоту? Спросить его в лоб – зачем он приходил с каким-то хером к Илье в ту самую ночь? Ну и что будет? Кирилл просто пошлет меня подальше и будет прав. У меня же ничего нет, кроме слов Фикрета… А из Фикрета свидетель, как из меня – балерина. Гусейнов сам в говне по уши – кто ему поверит? Тем более если речь идет о зяте генерала Шишкарева… Нет, разговаривать с Кирей на хапок просто глупо, это ничего не даст, только спугну его… Так, спугну, и он, предположим, побежит к тому мужику, который был в ту ночь вместе с ним… Ну и что я с этого поимею? Мне ведь даже Кирилла не отследить, мне же на работу ходить надо, лекции, мать их, переводить господам ливийским офицерам… Нет, это не вариант. Мне нужно что-то, чем бы я мог реально Зятя припереть к стенке. Что-то конкретное. Что?..»

В комнате было уже настолько накурено, что углы пропадали в голубоватом табачном тумане. Андрей накинул на плечи зеленую «натовскую» куртку и открыл балконную дверь. В лицо ему сразу ударил холодный, пахнущий морем воздух – зимы в Триполи, кстати говоря, совсем не теплые, а зима 1990/91 года и вовсе выдалась холодной. Нет, ниже нуля температура, конечно, не опускалась, днем она даже поднималась до плюс двенадцати-тринадцати градусов, но ночью подходила к нулю довольно близко. Если при этом учесть, что со Средиземного моря постоянно дули сильные, пронизывающие ветры, а в ливийских домах не было предусмотрено центральное отопление, то становилась понятной фраза одного хабира: «Нигде я так не мерз, как в этой Африке, мать ее…»

Обнорский вышел на балкон и закурил очередную сигарету, хотя язык уже прилипал к нёбу от никотинового налета. Холодный свежий воздух приятно остужал его разгоряченный лоб, и даже думать стало легче.

«На чем же мне поймать Зятя? Это же не Фикрет, это – самого генерала Шишкарева зять. Такого лейтенанта даже полковники боятся – еще бы, такой тесть… Минуточку… Тесть! Спокойно, спокойно… Что там Вихренко говорил насчет Маринки-секретутки? Что Киря скрывает свои походы к ней, потому что отчаянно боится тестя… Ну конечно! Если Шишкарев узнает, что зять изменяет его доченьке, кранты лейтенанту Выродину. Тестюшка, который и так, по слухам, зятька недолюбливает, в этом случае особо расстарается… А власти у заместителя главкома сухопутных войск хватит, чтобы лейтенанту небо с овчинку вдруг показалось… Только мне ведь не надо Кирю Шишкареву сливать, мне надо, чтобы Зять раскололся… Значит, нужно добыть убедительные вещественные доказательства связи Выродина и Маринки… Доказательства. А где их взять? Где взять?..»

На балконе Андрей быстро замерз, и его потянуло в сон. Голова уже совершенно отказывалась думать, и Обнорский решил лечь спать, рассудив, что утро будет мудренее вечера…

Утро четверга, 17 января 1991 года, однако, назвать мудрым было никак нельзя, потому что именно 17-го американцы и коалиция союзников перешли к активным боевым действиям против Ирака. Естественно, операция «Буря в пустыне», направленная на освобождение Кувейта от иракских агрессоров, резко обострила обстановку во всем ближневосточном регионе – с самого утра Аппарат напоминал сумасшедший дом и растревоженный улей одновременно. Никто не знал, какую позицию займет в начавшейся войне Ливия, и поэтому указания и распоряжения личному составу группы советских военных специалистов отдавались самые разные.

В советском посольстве в Триполи сначала возникла легкая паника, результатом которой стал запрет свободного выхода в город для всех советских граждан. На один час раньше был сдвинут так называемый консульский час[105], а в школах для детей дипломатов и специалистов отменили занятия. Основанием для паники послужило заявление американцев о том, что они, дескать, уже уничтожили весь «химический потенциал» Ирака, поэтому, если Саддам Хусейн все же применит химическое оружие, значит, он получил его от Ливии, а в этом случае Соединенные Штаты нанесут удар и по химзаводу под Триполи. Учитывая давнюю любовь американцев к полковнику Каддафи, вполне вероятной становилась и бомбардировка самого Триполи.

Однако буквально через несколько часов указания из посольства изменились в диаметрально противоположную сторону – занятия в школах были возобновлены, а всем советским гражданам не только не препятствовалось выходить в город, но, наоборот, рекомендовалось гулять по центральным улицам и излучать угрюмыми советскими харями непоколебимую уверенность в том, что все идет нормально, что Советский Союз никого в обиду не даст, и вообще показывать, что никто ничего не боится. При этом детям и женам советских специалистов было рекомендовано «воздержаться от покидания Ливии» – видимо, для того, чтобы руководство Джамахирии не истолковало эти отъезды превратно…

По всем военным коллективам прошла информация о том, что город наводнен террористами, поэтому возможны провокации, диверсии и теракты, а все советские офицеры должны, соответственно, соблюдать «особые меры предосторожности». При этом, естественно, никто никому не объяснил, что это за «особые меры» и как их, собственно, соблюдать. Весь этот совсем невеселый балаган настолько напомнил Обнорскому Южный Йемен, что у него аж сердце защемило. Со времени аденской трагедии минуло уже пять лет, в Союзе «в рамках развития демократизации» успешно буксовала перестройка, а советские люди за границей по-прежнему оставались разменными пешками в большой и малопонятной даже профессионалам политической игре государства…

Группа пехотной школы прибыла на место работы в тот день лишь к десяти часам утра – через Триполи было просто не проехать, повсюду шли митинги и демонстрации в поддержку Ирака, сжигались в больших количествах израильские и американские флаги – на этих сборищах толпы ливийцев, не пользуясь, кстати, ни наркотиками, ни спиртным, доводили себя до полного исступления и экстаза…

Полковник Сектрис назначил срочный общий сбор-совещание, на котором выступил с программной речью, начав ее по-левитански чеканно-скорбно:

– Товарищи офицеры! Обстановка, складывающаяся сейчас в регионе, где нам доверено выполнять интернациональный долг, напряглась!..

После такого вступления разом напряглись все переводяги группы и «примкнувшие к ним хабирские элементы» из числа наиболее здравомыслящих преподавателей школы. Напряглись и не расслаблялись в течение всей получасовой речи полковника, поскольку для того, чтобы слушать извергаемый им бред с серьезным лицом, нужно было прилагать определенные усилия.

– Боже, ну почему у нас в армии так много дураков? – еле слышно вздохнул сидевший рядом с Обнорским подполковник Сиротин. – Кошмар какой-то. Он же и по прямой специальности ни хрена не рубит – ни в тактике, ни в вооружении, ни в чем…

– Не может быть! – так же шепотом удивился Обнорский. – Он же академию закончил, полком командовал…

– Академию… – хмыкнул Сиротин. – Мне иногда кажется, что Биссектрис даже ротой-то не командовал, не то что батальоном или полком – такую он иногда дичь несет. Я же профессионал, Андрюша, меня погонами обмануть трудно…

Каддафи так и не решился впрямую оказать военную помощь Хусейну, и угроза бомбежки Триполи постепенно рассасывалась.

Группу советских военных специалистов война в Заливе практически не затрагивала и на их работу никак не влияла – разве что Главный стал чуть более нервным и суровым и, явно подражая генералу Шварцкопфу[106], начал носить внакидку американскую военную куртку, за что переводчики немедленно окрестили его просто Копфом, потому что советский генерал в отличие от американского был лысым.