Яд вожделения - Арсеньева Елена

Катюшка возмущенно перевела дух.

– Ты что, говорю, Фрицци, белены объелся? Мне платья за день во как надоедают, чтоб я еще и ночью в них путалась. Может, еще шнурованье затянуть? Скидавай, говорю, и ты свою рубаху, а колпак чучелу огородному подари – и марш-марш ко мне, берем-сдаем еще какую-нито крепость али целый город!.. И ты представляешь, что он мне сказал?!

Я, говорит, Катерин Ифанофич, желайт уважайт в ваше лицо свою будущую супругу, а потому не прикоснусь к вам более до самой свадьба! И тут я поняла, что надо спасаться…

– Катюшка! – шепотом вскрикнула Алена. – Да чем же это плохо: стать женой Фрица?

– А чем хорошо? – хладнокровно повела плечом ее подруга. – Ты же меня знаешь: по мне, или полон двор, или корень вон! А Фрицци положит мне на тарелочку половинку куриного крылышка да четвертушку огурчика – вот и весь обед. Опять пилить начал, что по утрам кашу не ем. А каша та не на молоке – на воде сварена! И как представила я себе, что этак всю жизнь: водяная кашка по утрам, огрызок курочки в обед, да еще и спать одемшись… – Она сделала страшные глаза: – У него даже этот самый уменьшился, как бы усох от скупости! Нет, это не по мне! Решила – и сделала: в ту же ночь я сбежала от Фрица. Слава богу, сыскался добрый человек…

– Ага! – значительно сказала Алена, поднимая палец.

– И ничего не «ага», – приняла безразличный вид Катюшка. – Мы с господином Самойловым давние знакомые, он только все дивился, как это нас прежде судьба не свела!

– Cудьба?.. – хихикнула Алена. – Ну что, Катюшка? Вчера полюбила другого, да?

Катюшка, поджав губы, очень холодно на нее поглядела, потом не выдержала и засмеялась:

– Ну, не вчера, положим, а позавчера…

Алена смотрела на подругу с восхищением. Право, только в общении с этой очаровательной ветреницей она могла так быстро вернуться к жизни! Катюшка обладала непостижимым умением вовлекать людей в орбиту своих переживаний и до того заморочить им головы, что собственные страдания казались чем-то нестоящим.

Так случилось и с Аленою. Страхи минувших дней поблекли, и хоть вертится на языке заветное имя, спросить о нем все недосуг за Катюшкиными перепутанными делами.

– Господи, Катюшка! – ахнула она. – Да ты что же, от Фрица сбежала в чем была?!

Катюшка медленно покачала головой.

– Ты, Алена, верно, вовсе спятила от Ленькина варева, – проговорила она с осуждением. – Ну на что мои наряды Фрицу?! Да ведь он их продаст, а талеры прикарманит или в какую-нибудь эту их банку положит! Нет, не для того я столько мук приняла, чтоб ему так, за здорово живешь, все подарить! Был бы с нами Митрий, все бы сразу сладилось, но Фриц от него на выезде из Москвы избавился. Ну и что? Эко диво, думаю, разве не смогу я сама с конями да возком управиться? Пошла в конюшню – тут и встретила Hикитушку. Oн из Петербурга возвращался, да, на беду, конь его обезножел, а ни одного свободного на постоялом дворе не оказалось. Ну, он и согласился мне подсобить, а заодно самому в Москву добраться.

– Погоди! – умоляюще воздела руки Алена. – А Никитушка – это кто ж таков?

И опять наградою ей был раздосадованный Катюшкин взгляд:

– Как – кто? Да господин же Самойлов! Нет, Алена, у тебя определенно что-то с головой сделалось! Хотя, с другой стороны, спасибо, все-таки жива осталась, не то что этот страдалец…

В ту же минуту Катюшка прихлопнула рот ладонью и испуганно воззрилась на Алену, однако было уже поздно.

– Страдалец? – медленно повторила та. – Какой… страдалец?

– Господи, Алена, ну чего ты так побледнела? – виновато, со слезами в голосе, забормотала Катюшка. – И так уж краше в гроб кладут. Даже пока ты была в беспамятстве, так рвало тебя, что страшно смотреть было… Погоди-ка, давай лучше кликнем Маланью – пускай с чайком поторопится. А тебе бы еще молочка. Попьешь, отдохнешь – потом и побеседуем.

Она сунулась к двери, но Алена успела поймать подругу за руку. Губы снова отказались ей служить, однако Катюшка без труда прочла в отчаянный вопрос и хмуро, неохотно молвила:

– Hе стоило тебе этого говорить, конечно, однако коли так вышло… Ну, словом, этот, дикий твой, не проснулся. Как уснул, так и…

– Нет, нет, – прошелестела Алена. – Он выпил много этого зелья, куда больше, чем я! Он еще проснется!

Катюшка покачала головой, с жалостью глядя на нее.

– Ох, нет, нет… царство ему небесное, бедняге! Уже часа через два после того, как вынесли вас обоих из клетки, заметили, что он не дышит. Хорошо умер, тихо, упокой господи его душу!

Алена неподвижно смотрела на Катюшку, но видела не ее. Перед ней в зыбком мареве плыло-качалось лицо со страдающими светлыми глазами, дрожали в непривычной улыбке губы, заскорузлая рука неуклюже гладила ее волосы… и звенел в ушах собственный слабый, затухающий голосок: «Как у котика-кота колыбелька золота…»

Заснул и не проснулся. Может быть, это и к лучшему. В кои-то веки Мишка уснул счастливым сном. Пусть же с миром он спит!

Рука ее взлетела, чтобы сотворить крестное знамение, – и упала. Ох, боже мой! Если правда то, что сказала напоследок Ульяна, значит…

Катюшка сочувственно покивала, увидев слезы на глазах подруги и снова без труда прочитав ее мысли:

– Вот, вот. Выходит, что все к лучшему. Ну сама посуди: ежели это правда, каково графу Дмитрию Никитичу пережить, что внук его – не зверь, не человек, а чудище не знай какое?! Это же не радость – горе горькое, беда лютая! А теперь, конечно, похоронят его по чину, в Богдановском имении на Нижегородчине, так что, хоть по смерти, обретет он честь рода своего.

– Погоди, – затрясла головой Алена, которой на миг показалось, что подружка начала заговариваться. – Да не слова не молвила Ульянища, будто Мишка – внук какого-то графа. Она говорила, что он мне брат! А ведь я…

Глаза Катюшки вдруг сделались огромными – больше и не бывает!

– Да ты что же, мать моя? – шепнула она страшным шепотом. – Ты что же, и не знаешь ничего?! Не знаешь, что…

Звук открываемой двери прервал ее.

– Погоди, Маланья, не до тебя! – с досадой замахала руками Катюшка – и слова замерли на ее устах.

Это была не Маланья. В комнату быстро вошел высокий статный человек лет шестидесяти с волосами такой величавой, серебристо-белой седины, что они казались напудренными. У него были необычайно яркие голубые глаза, которые оживляли и молодили строгое, тонких очертаний лицо, казавшееся почти суровым от темных теней, ибо одет он был в черное. Человек этот, очевидно, привык сдерживать чувства, так напряжен был его твердый рот, однако слегка вздрагивающая щека и странно, влажно блестящие глаза выдавали его волнение.

Он замер, неотрывно глядя на Алену, а потом вдруг протянул к ней задрожавшие руки, слабо воскликнув:

– Иринушка! Аленушка! Ты ли это, дитя дорогое?

– Я… я вас не знаю, сударь… – почти в ужасе пробормотала Алена, одной рукой приглаживая растрепанные волосы, а другой натягивая на полуобнаженную грудь одеяло.

Она смущенно отвела глаза от пристального взора незнакомца и только сейчас заметила то, на что не удосужилась обратить внимания прежде, ошарашенная появлением Катюшки и самозабвенно увлеченная разговором с ней.

Это был вовсе не знакомый ей дом Аржанова с его богатым, но строгим убранством. Покои, в которых она оказалась, нельзя было назвать иначе, как роскошными! Расписные потолки, белая с золотом лепнина, картины по стенам, балдахин над широчайшей, мягчайшей постелью, в которой среди кружев, бархата и шелка возлежала Алена… Это был дворец, едва ли не более роскошный, чем дворец Меншикова!

– Не пугайся, Аленушка, – ласково сказал незнакомец, от которого не укрылись овладевшие ею ужас и замешательство. – Ты у меня… у себя дома.

Алена недоверчиво покачала головой, пытаясь заслониться от его пристального взгляда, в котором сквозила такая щемящая, душераздирающая нежность, что заныло сердце. Чудилось, будто она жестоко обманула кого-то и теперь ее терзает совесть.

– Нет, нет, сударь… вы ошибаетесь, – залепетала она, бросая отчаянный взгляд на Катюшку, скромно стоявшую в сторонке. Странно: у нее точно так же блестели глаза, как у незнакомца. И Алена с изумлением поняла, что настало редкое мгновение, когда Катюшка позабыла о себе и всецело озабочена судьбою подруги.