Ведьмы. Салем, 1692 - Стейси Шифф

еще одно появление на публике Ребекки Нёрс. В следующее воскресенье он привел ее в молельню, где она десятилетиями возносила молитвы. Это был день причастия, и народу к грузному чопорному пастору пришло много. Оставаться ли осужденной ведьме членом конгрегации? В такой формулировке ответ на этот вопрос был очевиден. Священный долг церкви чистить свои ряды; Нёрс осквернила их всех своими преступлениями. После таинства салемские верующие единогласно проголосовали за принятие официального постановления об отлучении от церкви, что редко случалось до 1692 года [33]. Оно не имело юридических последствий – прихожанин отлучался за попрание законов Божьих, а не человеческих. В нормальных обстоятельствах такое наказание назначалось временно. Грешник мог раскаяться, получить отпущение своего греха и вернуться в лоно церкви. Ведьма не могла.

Днем 3 июля салемские старейшины заняли свои места в первых рядах молельни. Нёрс стояла в центральном проходе со скованными руками. Пастор Ребекки объявил ее нечистой – его речь могла затянуться надолго и сулила многократное перечисление всех подробностей ее преступления. Далее он зачитал некую версию оскорбительного приговора, вынесенного Энн Хиббинс и Энн Хатчинсон полвека назад: «Я здесь и сейчас именем Иисуса Христа и Его Церкви передаю тебя во власть Сатаны и его деяний». Это был страшный приговор, невыносимое унижение для женщины, вся жизнь которой вращалась вокруг ее веры. Соседи теперь клеймили ее ведьмой, а две ее сестры сидели, закованные в цепи, в Бостоне. К тому же Нойес отлично умел унижать. Он исключил Нёрс из конгрегации – чистая формальность, учитывая адрес тюрьмы, по которому она теперь находилась. Однако для ее мужа, отважно бившегося с системой, это стало ударом – ведь он сумел продемонстрировать, что многие его жену никоим образом не отвергли. Хрупкая семидесятиоднолетняя женщина, еще в марте уверявшая своих визитеров, что чувствует большую близость к Всевышнему в болезни, чем ощущала в здравии, отныне вынуждена была покинуть свой приход, словно прокаженная. Никогда больше ей не разрешат принимать причастие. Нойес обрек ее душу вечно гореть в аду.

Суд, назначенный для заслушания и решения, действовал по отношению ко всем пятерым подозреваемым, чьи дела рассматривались в конце июня, как к Бриджет Бишоп тремя неделями ранее. За эти прошедшие недели судьи повесили одну ведьму и консультировались со священниками, которые дали свои рекомендации. Тогда как они предостерегали от «шума, многолюдья и открытости», салемская ратуша вибрировала от криков. Служители церкви осудили использование в качестве доказательств испытание касанием и дурной глаз. Также они выразили сомнение насчет легитимности призрачных свидетельств, этот вопрос все время их тревожил. В конце июня, когда судебные заседания возобновились, массачусетское духовенство поставило этот вопрос в повестку одного из них [34]. Может ли дьявол притвориться невинным человеком, преследуя свои дьявольские цели? Если да, то те, кто насылал проклятия, делали это помимо своей воли. Судьи тем временем шли дальше. В конце концов советы священников сыграли роль замечания мальчика из сказки, который предпочитает верить собственным глазам, а не суждениям толпы. А король-то голый! – закричал он. Конечно, король был гол. Но он продолжал идти с гордо поднятой головой, а паж нес за ним шлейф невидимой разноцветной накидки.

Пуританский пастор появлялся на людях, одетый с ног до головы в черное. В салемском суде недостатка в этих строгих одеяниях не было. Деодат Лоусон вернулся и побывал на нескольких июньских процессах. Пастор из Уотертауна, оказавшийся пасынком Джонатана Корвина, специально приехал в Салем, чтобы поглядеть на удивительные события. Уезжал он совершенно сбитым с толку. Единственный урок, который ему удалось извлечь, – что надо ступать осторожно и демонстрировать окружающим свое добросердечие. Пэррис приходил в суд каждый день. Они с Джоном Хейлом свидетельствовали против обеих ведьм из Топсфилда, Сары Уайлдс и Элизабет Хау. Нойес тоже вряд ли пропустил хотя бы одно заседание: несколько недель он допрашивал свидетелей, собирал улики и подвергал сомнению данные показания. Вместе с булавочной фокусницей Сарой Биббер девочки-жертвы держали внимание зала – они по-прежнему «вдруг немели, глохли, слепли и порой лежали на полу, как мертвые», описывал один наблюдатель [35]. Глаза закатывались, конечности дергались – неоспоримое доказательство реальности злодеяний. Однако к июню пораженные сами стали инструментом в более опытных руках – созданная ими пьеса уже поглотила своих создательниц. Их могли отодвинуть в сторону или поправить. Судьи открыто отругали одну девочку за ложь. Другая обвинила Сэмюэла Уилларда, пастора трех судей на процессе и одного из подписантов письма Мэзера от 15 июня. Все это паляще жаркое, необычно засушливое лето Уиллард, один из самых уважаемых людей в Бостоне, проповедовал о дьяволе. Он мастерски умел выявлять ложные признания и вымышленные свидетельства: жертва могла забыть о собственном злодеянии и, соответственно, являлась невиновной. Позиция Уилларда была предельно ясной. В награду он получил обвинение в колдовстве. Судьи выгнали обвинившую его юную особу из зала суда и заявили, что она «перепутала пастора с кем-то другим» [36].

Как стало ясно из кратковременного оправдательного приговора Ребекки Нёрс, присяжные самостоятельно пришли к заключению. Пораженные, конечно, завизжали в ответ. Но официально вердикт под вопрос поставила судейская коллегия. Именно главный судья вмешался и указал двенадцати мужчинам на, вероятно, не замеченную ими улику. Он привлек их внимание к ключевой детали. И вполне мог по-своему растолковать им молчание Нёрс. В его власти добиться ответа от растерянной подсудимой, чье дело он сам не рассматривал. Его недовольство ощутимо давило на присяжных, фактически находившихся в зависимом положении у «высокоуважаемого суда», которому они представляли свое решение. Не стоило спрашивать, в чьих руках было правосудие в Салеме.

Шестидесятилетний Уильям Стаутон успешно продолжал миссию Джона Хэторна, который был на десять лет его моложе, – втаптывать в грязь души и вдребезги разбивать алиби. С собой он принес в зал суда больше юридического опыта, чем имелось у кого-либо в провинции [37]. Занимая пост вице-губернатора, в новой администрации он подчинялся только Фипсу. Бледный и длиннолицый, высоколобый, с глубоко посаженными глазами и множеством подбородков, он входил в число старейших членов суда. Прекрасный оратор, настойчивый и всеми обожаемый, он обобщал свидетельские показания в конце процесса и инструктировал присяжных. Мы не имеем представления, как звучал голос Стаутона, но знаем, что он впечатлял слушателей. Можно предположить, что это был резкий и высокий скрипучий «новоанглийский тембр». Если вам требовалось быстрое и напористое разрешение конфликта (уладить спор о месте для молельни, обменяться пленными с вабанаки или призвать к порядку строптивого чиновника), вы обращались к Стаутону. Этот человек, отлично знавший и старое, и новое законодательство Новой Англии, в течение долгих