Дикие персы - Вадим Панов

— Нехорошее слово ты выбрал, — посетовал Птиций. — Наводит на ненужные ассоциации.

— Больше позитива, дружище, если я и имел в виду кого-то из живых, то отнюдь не из здесь присутствующих.

Все жители Тайного Города прекрасно знали о склонности эрлийцев к замысловатым речевым конструкциям, а потому конец решил никак не реагировать на странное замечание. Вместо этого он повторно уточнил:

— Ты понимаешь, что я доверяю тебе самое ценное, что у меня есть?

— Не самое, — мгновенно среагировал брат Ляпсус. — Ещё более ценное ты мне доверил на хирургическом столе два года назад.

Птиций закатил глаза.

— Но я прощу тебя, если прямо сейчас ты выдашь мне вашу семейную тайну, — закончил эрлиец.

Источник немыслимой любвеобильности, притягивающий к концам женщин всех генетических статусов, много тысячелетий будоражил ум мужской половины Тайного Города, но, несмотря на уговоры и щедрые посулы, концы свой секрет хранили свято.

— Наша семейная тайна лежит за пределами твоего понимания, так что в рассказе не будет никакого смысла.

— А ты попробуй.

— Короче, цвет моего пиджака не зелёный, а малахитовый.

— Эка невидаль, — пробубнил хирург.

— Ты не понял: пиджак будет не зелёным, как малахит, а сам как малахит. Я заплатил огромные деньги Нитаму Кумару, и он наколдовал мне ткань, в точности копирующую структуру малахита. — Птиций победоносно посмотрел на приятеля. — А?

Но вместо восхищённого возгласа получил едкое:

— То есть Нитам втридорога впарил тебе камуфляж?

Нахальное замечание вызвало у кроткого, но немного пьяного конца приступ безудержного гнева.

— Я вот сейчас охрану вызову, скажу, что ты меня грабишь, и следующие две недели ты проведёшь у стоматолога, — пообещал Птиций, доливая по бокалам коньяк.

— А ты — в морге, — не остался в долгу эрлиец.

— Чего мне там так долго делать? — не понял конец.

— Потому, что пока я буду занят со стоматологом, никто не сможет тебя опознать.

— Не такой уж ты мне близкий друг.

— Но только я буду точно знать, что эти части тела некогда были тобой. — Брат Ляпсус поднял бокал. — Твоё здоровье.

— И твоё. — Птиций хлебнул коньяка и вздохнул: — Говорила мне мама: никогда не связывайся с хирургами.

— Ты не в моём вкусе.

— От тебя пахнет больницей.

— А от тебя не пойми чем.

— Этот незнакомый тебе аромат оставили на мне женщины. Именно ими должен пахнуть настоящий мужчина.

— Сколько их было? — деловито осведомился эрлиец.

— Четыре.

— Маловато.

— Мне, знаешь ли, сегодня надо было ещё и клубом управлять. — Конец сделал глоток коньяка, поразмыслил, пытаясь припомнить хоть какие-то подробности сумбурного диалога, после чего с деланой небрежностью попросил: — Только ты не говори никому про малахитовый пиджак, ладно? А то сюрприза не выйдет.

— Будешь ходить как статуэтка самому себе.

— Вот ты и понял замысел! — Птиций причмокнул полными губами. — Изредка я стану замирать, и в этот момент женщинам будет разрешено меня ощупывать и гладить.

— Не знал, что женщинам нравится неподвижность.

— Им нравится каменная твёрдость.

— Уел.

— Учись.

— А я нафену парафный кожаный китель с орфенами, красную позолоченную фуражку и штаны с лампасами, — утробно прогудело откуда-то снизу.

— Пф-фыр! — Перепуганный Птиций выплюнул едва пошедший коньяк и сдавленно пискнул: — Привидение!

И попытался сорвать с пояса спасительную «Дырку жизни». Но промахнулся и едва усидел на стуле.

— Спокойно! — В отличие от конца, брат Ляпсус умел сохранять врачебное хладнокровие даже в самых сложных ситуациях. — Привидения не пахнут.

— Что?

— Я не воняю, — обиженно пробубнил выползающий из-под соседнего столика Кувалда. — Это — ик! — семейная реликвия.

— Что?

— Особенность.

— Ты ещё скажи — гордость.

— И её тоже, — не стал спорить великий фюрер. — Ик!

Он с достоинством вытер о скатерть испачканное картофельным пюре лицо, без спроса уселся за стол, мутно оглядел слегка опешивших приятелей, понял, что наливать ему никто не собирается, самолично наполнил ближайший бокал коньяком и осведомился:

— Ваше зфоровье?

Самым правильным было бы позвать уже упомянутую охрану да выставить некстати проснувшегося дикаря восвояси, однако шесть (или семь?) бутылок коньяка сделали своё дело, и алкогольное благодушие трансформировалось в жест широкого гостеприимства:

— Оставайся, — махнул рукой конец. — Будем считать, что ты наш пьяный бред.

— Галлюцинация, — высказал медицинское предположение брат Ляпсус.

— Бред.

— Разве мы его наговорили? Нет, мы его увидели, а значит, он галлюцинация.

— Ты можешь ампутировать себе занудство?

— Рука не поднимается.

— Только я чего-то икаю, — предупредил одноглазый. — Наверное, поф столом профуло.

— Ты чего там прятался, кстати? — поинтересовался эрлиец. — Крефиторы замучили?

— Я сам кого хочешь замучаю, — с пьяной уверенностью отозвался Кувалда. — Тем более — ик! — за феньги. — Он постепенно осваивался и в совсем недалёком будущем должен был стать по-дикарски развязным, но пока держал себя в руках. — А поф стол я от офиночества упал: верных воинов ряфом не оказалось, вот никто и не поффержал.

— А чего один бухал?

— Нафо было пофумать.

— О позолоченной фуражке?

— И о ней тоже, — честно признался одноглазый. Хлебнул ещё коньяка и вдруг пустил слезу. — Кожаный китель отстроченный — ик! — орфена с брюликами, «казаки» с золотыми пряжками, поф фуражкой — шёлковая банфана… Мля, я буфу красив, как сумка с феньгами, но что фарить, мля? Ик! Что фарить? — Полный бокал коньяка отправился в недолгий путь к великофюрерскому желудку. — От меня все ахнут! А пофарка нет.

— Рыдать нельзя, — строго произнёс Птиций.

— Я не рыфаю.

— На себя посмотри.

— Что я себя — ик! — не знаю, что ли?

— Всю скатерть промочил.

Ляпсус хмыкнул, благодаря этому Кувалда сообразил, что управляющий сказал что-то обидное и, шумно подобрав сопли, пообещал:

— Я сейчас в тебя из пистолета выстрелю — ик! — и скажу потом, что ты с фырой в пузе сразу рофился.

— Тебе никто не поверит, — махнул рукой конец.

— Почему?

— Потому, что с дыркой в пузе я должен был тогда умереть ещё раньше.

— А я скажу, что тебя некромант злобный пофнял и зомбем фержал.

— Хватит бредить.

— А ты прекращай тогфа всем тут рассказывать — ик! — что я рыфаю тут.

— Здесь нет никого. — Конец зевнул. — Некому рассказывать.