Морской ангел - Валерий Ковалев

А в соседнем лагере вообще произошло из рук вон выходящее. Для продолжения службы после училища туда прибыл молодой лейтенант, назначенный начкаром[156]. На первой же выводке заключенных в лес он обратил внимание на сачкующих воров, разведших на полянке костер и принявшихся играть в карты.

– Что за хрень? – кивнув на них, поинтересовался у сержанта-сверхсрочника.

– Так всегда было! – отрапортовал тот. Авторитеты в зоне не работают.

– Вот как? – хмыкнул лейтенант, и они вместе направились к отдыхающим.

– Встать! Почему не рубите лес?! – остановился офицер перед ворами.

Отложив в сторону карты, те неспешно поднялись, переглянулись, а потом один сказал:

– С работы кони дохнут, гражданин начальник. – И харкнул на снег. Самоутверждаясь.

– Немедленно взять инструменты и работать! – заиграл желваками начкар.

В ответ ноль реакции. После этого лейтенант приказал сержанту арестовать всех четверых и отвести в сторону, а сам, уточнив их фамилии, присел на бревно у костра, щелкнул кнопкой планшета и стал что-то писать карандашом на листе бумаги. Затем лейтенант приостановил работу бригад, после чего те были выстроены напротив кучки «авторитетов».

– Всем слушать приговор! – прошелся перед строем. – Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики! – громко начал читать с листа, завершив речь вполне конкретно: – Расстрелять на месте!

Далее последовал соответствующий приказ – сержант козырнул «Есть!», и перед бледными ворами встали трое караульных.

– Заряжай! По врагам народа огонь! – махнул рукавицей сержант, и тишину леса разорвали автоматные очереди.

– Продолжить работу! – упрятал приговор в планшет начкар. Под сосною четверо подплывали кровью…

Вечером «жмуров» на волокушах притащили в лагерь – поднялся шум, и туда нагрянула комиссия из управления. Лейтенанта объявили шизофреником, отправив лечиться на материк, расстрелянных же «по-тихому» сактировали. Но еще долго лагерная молва передавала тот случай. Небывалой справедливости.

Минул еще год, а этапам в «Индирлаг» не было конца и края. Новичков в свою бригаду Дим набирал из свежего пополнения обычно сам лично, изредка привлекая своего друга, тоже бывшего моряка, а теперь лагерного нарядчика Сашку Згировского. Отбирать предпочитал людей толковых, видящих дальше лагерного корыта. И потому цепко оглядывая кандидатов, мог равнодушно пройти мимо здоровенного амбала, а выбрать какого-нибудь щуплого, но явно содержательного парня.

На фронте у такого, бывало, спрашивал: «Пойдешь ко мне в разведку?» А тот: «Так точно!» И тут же глаза в землю: «Только это… я день как из штрафной роты…» Беру, решал в таких случаях старшина. «Этот пороху нюхал».

Помимо производственной, была у Дима и еще одна, личная причина встречать новый этап. Надеялся высмотреть кого-нибудь из знакомых, а может близких – того же дядю Мишу. Хотел бы их взять к себе: подкормить, уберечь, помочь дотянуть до воли. Но дядя Миша, видно, по-прежнему отсиживал свое в Ухтпечлаге. Хотя многих старожилов любили перебрасывать с места на место.

Так что «Вавилов» новичков привечал. Помогал как мог. Одного такого бедолагу – пожилого зека по фамилии Воскобойник, забрал к себе в бригаду с подачи Сашки Згировского. Тот прослышал, что Воскобойник замечательно поет украинские песни. Дима это душевно заинтересовало, и он первым делом попросил:

– Спой-ка нам что-нибудь на «ридной мове».

– Хрен ли ему сразу петь, – заржал Сашка. – Да ты посмотри на этого бабая[157]. Он же жрать хочет, словно волк!

– Хочу, – застенчиво сказал тот, сглотнув слюну. – Очень.

Голодного накормили от пуза. Закурили. Тут Дим и поинтересовался у осужденного аж на 25 лет «деда».

– За что четвертак-то всучили?

– Артистом был, – потупился зек. – Немцам пел. В оккупации.

– Да, нашел ты кому петь, – нахмурился бригадир, а сам подумал: «Ну в чем, собственно, виноват этот обиженный жизнью «кобзарь»-одиночка? Пожилой, беспомощный. Сколько таких под немцем оставили, когда отступали?»

А вечером в полумраке барака, освещенном неверным светом коптилки, лилась бередящая душу песня, которую многие слышали впервые.

Дuвлюсь я на небо, тай думку гадаю,Чому я не сокил, чому не литаю,Чому мени, Боже, тu крuлив не дав?Я землю-б покuнув и в небо злитав!

– пел мягкий баритон, заставляя сжиматься очерствевшие сердца зеков.

– Словно про нас написано, – вздохнул Сашка и на него тут же зашикали, – не мешай слушать.

Так и остался Воскобойник в бригаде. Певцом и вечным дневальным. Благодаря этому и дожил до реабилитации. И домой вернулся.

По прошествии ряда лет, когда Дим гонял дальнобойщиком по просторам Союза, бывая на Украине, несколько раз к своему «крестнику» заворачивал. Так и сам Воскобойник, и его говорливая родня не знали, куда посадить, чем потчевать дорого гостя. Помнили добро. Такое не забывается.

Часть 3. Ветер в лицо

Глава 1. Здравствуй мама!

В результате упрочения советского общественного и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.

Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства, и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества…

Воля – как в стихах Высоцкого – «вырвалась, словно из плена весна» в марте 53-го. Аккурат со смертью Генералиссимуса.

Но первых с амнистией поздравили «классово близких», то есть уголовников. «Контриков» вроде Дима оставили доискупать трудом. И только летом, когда вокруг прииска зацвел багульник, пришло из Москвы дополнение: выпустить и тех, кто осуждался по 58-й статье за побег. То есть как раз Димин случай. Так в одночасье заключенный гражданин «Вавилов» снова превратился в товарища Вонлярского. Получив соответствующий документ и «прогонные» на дорогу в количестве 37 рублей 70 копеек, Дим тут же рванул домой, в Москву, к старушке-маме.

Спустя двенадцать лет после ухода на фронт, между прочим. Рванул, конечно, тайком. Ибо поражение в правах, где был прописан ему запрет проживать в местах обжитых, столичных и благословенных, свою убойную силу сохраняло. Состав уже погромыхивал вагонами на ближних к Москве разъездах, когда Вонлярский, выйдя в прокуренный тамбур, вдруг неожиданно сам для себя рванул наружную дверь. Вместе с бодрящим ноябрьским ветерком за открывшимся проемом вприпрыжку убегали назад неброские подмосковные пейзажи. Что-то изрядно подзабытое, но неизбывно знакомое в этой картине, резануло Димыча по сердцу. И вспомнил он конец осени – начало зимы военного сорок первого. Вот такие же, только укутанные снегами дали в районе «Москва-Волга». И неукротимое движение вперед всегда бескомпромиссной, всегда молодо презирающей опасность и поэтому непобедимо-бессмертной морской пехоты. Да так вспомнил, что словно очутился в ее наступающих порядках, среди родных полузабытых лиц «братишек», а не трясся – «досрочно освобожденный», «частично пораженный» – в разболтанном «общаке», веря и не веря, что скоро переступит домашний порог…