Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В любом случае как однодневный курс литературы, так и список пяти книг заставляют нас снова думать о многих и многих незабываемых – и забытых новыми поколениями – книгах. Всего двадцать лет назад три из них стояли в самом первом ряду: это «Волшебная гора» Томаса Манна, «История Сан-Мишеля» Акселя Мунка и «Большой Мольн» Алена Фурнье. Интересно знать, сколько студентов-филологов, даже самых пытливых, дали себе труд хотя бы задуматься – а что там, на страницах этих книг, вытесненных на обочину? Создается впечатление, что жизнь их была прекрасна, но коротка – как у романов Эсы де Кейроша и Анатоля Франса, как у «Контрапункта» Олдоса Хаксли, которым мы все в юности переболели, как корью; как у «Человечка с гусями» Якоба Вассермана (впрочем, тут сильней играет ностальгия, нежели поэтичность как таковая); или у «Фальшивомонетчиков» Андре Жида, оказавшихся еще более фальшивыми, чем полагал автор. И в этом узилище отставных книг особняком стоит удивительный случай Германа Гессе, получившего в 1946 году Нобелевскую премию и после этого ослепительного момента направившегося прямиком в забвение. Однако в последние годы книги его вновь стали востребованы, как прежде, как в давние времена, новым поколением, которое нашло в них метафизику, совпадающую с их собственными сомнениями.
Истина же, на мой взгляд, состоит в том, что не надо обзаводиться книгами по обязанности или в виде епитимьи, и в том, что самый плодотворный метод знакомства с литературой – бросать чтение на той самой странице, где оно сделалось невыносимым. Тем не менее людям, склонным к мазохизму и предпочитающим вопреки всему все же продираться сквозь текст дальше, пригодится еще одна верная формула – нечитаемые книги следует складировать в уборной. И тогда при хорошем пищеварении через несколько лет, глядишь, и можно будет благополучно дочитать «Потерянный рай» Мильтона.
8 декабря 1982 года, «Эль Паис», Мадрид
Из Парижа с любовью
Впервые я оказался в Париже в выстуженный декабрьский вечер 1955 года. Поезд из Рима прибыл на вокзал, празднично иллюминированный к Рождеству, и внимание мое прежде всего привлекли влюбленные парочки, целовавшиеся на каждом шагу. Везде и всюду: в поезде, в метро, в кафе, на эскалаторах – первое послевоенное поколение со всей энергией юности ринулось к демонстративному потреблению любви, которая тогда, после военного лихолетья, была единственным доступным удовольствием. Целовались посреди улицы, не смущаясь тем, что мешают прохожим, а те обходили их, не глядя и не обращая на них внимания, как в наших краях не замечают бродячих собак, которые устраивают случку на мостовой и производят потомство прямо на площади. В Риме – первом в моей жизни европейском городе – такие выставленные на всеобщее обозрение поцелуи были редкостью, не говоря уж о туманной и стыдливой Боготе, где в ту пору даже и в спальнях-то поцелуи были не в ходу.
Времена были смутные, в Алжире шла война. Над ностальгическими переливами аккордеонов на углах, над окутывавшим улицы запахом жареных каштанов нависала тень ненасытно свирепых репрессий. Полиция внезапно перекрывала выход из кафе или арабского бара на бульваре Сен-Мишель и выволакивала оттуда всех, кто не похож был на христианина. К таковым неизбежно относили и меня. Объяснения были бесполезны: людей хватали не только за внешний облик, но и за чужестранный выговор. Впервые попав в камеру с алжирцами в полицейском участке на Сен-Жермен-де-Пре, я испытал острое унижение. Это был типично латиноамериканский предрассудок – тюрьма тогда считалась позором, потому что в детстве мы не умели отличать политические причины от всех прочих, а консервативные взрослые упорно делали все, чтобы мы и дальше пребывали в этом заблуждении. Мое положение было еще опасней: полицейские приняли меня, приняв за алжирца, сокамерники же заподозрили неладное, когда убедились, что, хоть на вид я – вылитый уличный торговец домотканым полотном, не понимаю ни слова на их тарабарщине. Впрочем, со временем и они, и я стали такими завсегдатаями каталажек, что начали без труда объясняться. Однажды вечером кто-то из них сказал мне, что если все равно сидеть – так лучше уж сидеть за дело, и я начал работать на Фронт национального освобождения Алжира. Этот «кто-то» был врач Амед Теббаль, в ту пору – один из самых близких моих друзей в Париже; смерть, впрочем, он принял не в бою и уже после того, как его родина обрела независимость. Спустя четверть века, когда меня пригласили на торжество по случаю этой годовщины, я сообщил журналисту такое, во что трудно было поверить, – алжирская революция была единственная, из-за которой я сидел в тюрьме.
Впрочем, не одной лишь алжирской войной жил тогдашний Париж. А еще и самым массовым в истории Латинской Америки наплывом эмигрантов. И неудивительно: в Аргентине правил Хуан Доминго Перон (правда, он был еще не вполне таким, как впоследствии), в Перу – генерал Рохас Одрия, в Колумбии – генерал Рохас Пинилья, в Венесуэле – генерал Перес Хименес, в Никарагуа – генерал Анастасио Сомоса, в Санто-Доминго – генерал Рафаэль Леонидас Трухильо, а на Кубе – генерал Фульхенсио Батиста. И столько было нас, беглецов от такого множества одновременно воцарившихся патриархов, что поэт Николас Гильен каждое утро выходил на балкон своего номера в «Гранд-Отеле Сен-Мишель» на улице Кюжа и выкрикивал по-испански только что вычитанные из газет новости из Латинской Америки. Однажды он оповестил: «Он загнулся!» Загнулся, разумеется, лишь кто-то один из всех, но каждый из нас проснулся в надежде, что этот загнувшийся был главой именно его государства.
Именно в Париже я перестал быть сыромятным карибом. И больше всего я благодарен этому городу, с которым у меня такие давние счеты и еще более давняя любовь, за то, что он открыл мне новую и ясную перспективу Латинской Америки. Там, за столиком кафе, мне с полнейшей отчетливостью предстало, что все мы – единое целое и что, хотя живем в разных странах, все мы – команда одного корабля. Можно было совершить путешествие по всему континенту, встретиться с художниками и писателями, с политиками, пребывающими в опале или в забвении, – и для этого достаточно было всего лишь пройтись по кафе Сен-Жермен-де-Пре. Кое-кого я не встретил там – как, например, Хулио Кортасара: я восхищался им с
