Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес

цвета бугенвиллеи. «В жизни не видывал такой красавицы», – подумал я, когда в парижском аэропорту «Шарль де Голль» увидел ее в очереди на посадку в самолет до Нью-Йорка. Я пропустил ее вперед, а когда добрался до своего места, оказалось, что она усаживается в соседнее кресло. И с замиранием сердца спросил себя, кого из нас двоих одарила злая судьба таким жутким совпадением.

Она устраивалась так, словно прожила в этом кресле много лет, и в идеальном порядке раскладывала все свои вещи по местам, так что ее личное пространство вскоре выглядело как обихоженный дом, где все удобно и под рукой. Меж тем стюард по случаю радостного прибытия на борт самолета предложил нам шампанского. Она попыталась объяснить на крохах французского, что не хочет. Стюард заговорил по-английски, и она, одарив его улыбкой, попросила воды и – не будить ее, пока не приземлимся. Потом раскрыла у себя на коленях большой квадратный несессер, обитый по углам кожей, как бабушкин дорожный сундук, а из коробки со множеством разноцветных таблеток достала и приняла две золотенькие. Все это она делала так методично и аккуратно, словно с рождения не случалось в ее жизни ничего непредусмотренного.

Наконец она пристроила подушечку к краю иллюминатора, укуталась пледом по пояс, свернулась, не сняв туфли, в кресле калачиком, чтобы не сказать – приняв позу эмбриона, и проспала без единого вздоха и перерыва, ни разу не сменив позу, те страшные семь часов и десять минут, что длился наш перелет в Нью-Йорк.

Я всегда был уверен, что нет в природе ничего красивей красивой женщины. Так что мне ни на миг не удалось освободиться от чар этого сказочного существа, спавшего рядом. Спавшей так крепко и сладко, что я даже в какой-то момент заподозрил, что таблетки свои она приняла не чтоб уснуть, а чтоб умереть. Я вновь и вновь, сантиметр за сантиметром обследовал взглядом лицо соседки, но единственным признаком жизни были только тени снов, скользившие по ее челу, как облака по воде. На шее у нее висела золотая цепочка – такая тонкая, что почти сливалась с ее золотистой кожей, на мочках безупречно вычерченных ушей не было дырочек для серег, а на пальце левой руки блестело гладкое кольцо. Соседка выглядела не старше двадцати двух лет, и я утешал себя мыслью, что кольцо – не обручальное, а в знак помолвки с каким-то эфемерным счастливцем. Она была не надушена – от кожи исходил едва уловимый запах, который не мог быть не чем иным, как естественным благоуханием ее красоты. «Скользишь с мечтою в воздухе ночном, а в море парусников вереница», – думал я на высоте 20 000 футов над Атлантическим океаном, стараясь припомнить, в каком порядке расположены строки незабываемого сонета Херардо Диего[29]. Мне показалось, что это – до такой степени про меня, что через полчаса я припомнил все стихотворение до конца: «…безумен я от горя в неволе острова, на скалах, ты – с мечтой, и вереница парусников в море». Однако через пять часов полета я так насмотрелся на спящую красавицу, причем – с таким смутным и неопределимым желанием, что понял: мое блаженное состояние описано не в сонете Херардо Диего, а в другом шедевре современной литературы – в романе японца Ясунари Кавабаты «Дом спящих красавиц».

Этот прекрасный роман попал ко мне длинным и сложным путем, который тем не менее завершается спящей красавицей в самолете. Несколько лет назад в Париже писатель Ален Жуффруа по телефону сообщил, что хочет познакомить меня с несколькими японскими писателями, сейчас сидящими у него в гостях. К тому времени мои представления о японской литературе сводились (если не считать печальных хайку, читанных в университете) к нескольким рассказам Юнихиро Танидзаки в переводах на испанский. И о японских писателях я твердо знал только, что все они рано или поздно совершают самоубийство. О Кавабате я впервые услышал в 1968 году, когда ему присудили Нобелевскую премию, и несколько раз брался за его сочинения, но неизменно и скоро засыпал. Вскоре после этого он выпустил себе кишки самурайским мечом, как в 1946 году после нескольких неудачных попыток поступил другой видный романист Осаму Дадзаи. За два года до гибели Кавабаты и тоже не с первого раза Юкио Мисима, вероятно, самый известный на Западе писатель, совершил харакири по всем правилам, предварительно обратившись к солдатам императорской гвардии с патриотическим призывом. В свете всего вышеизложенного после звонка Жуффруа я прежде всего вспомнил о том, что японские писатели культивируют смерть. «Да с удовольствием приду, – сказал я ему, – но при том условии, что никто не будет вспарывать себе живот». Никто и в самом деле не самоубился, и мы провели чудесный вечер, в ходе которого я со всей непреложностью убедился, что все они сумасшедшие. Японцы согласились с моим мнением и сказали: «Мы потому и хотели с тобой познакомиться». И в конце концов им удалось убедить меня, что японские читатели ни на йоту не сомневаются: Маркес – японский писатель.

Силясь осознать все, что они хотели сказать мне, я наутро отправился в специализированный книжный магазин и купил всех представленных там японских авторов – Сусако Эндо, Кендзабуро Оэ, Ясуси Иноуэ, Акутагаву Рюноске и, разумеется, вышеупомянутых Кавабату и Мисиму. Едва ли не целый год я ничего другого не читал и убедился, что у японских романов в самом деле есть что-то общее с моими. Вещь необъяснимая, не прочувствованная мной во время моего единственного визита в Японию, но тем не менее совершенно очевидная.

И все же единственное, что мне по-настоящему захотелось бы написать самому, был «Дом спящих красавиц» Кавабаты, где рассказывается история о некоем странном особняке в предместье Киото, где престарелые богачи платят неимоверные деньги, чтобы насладиться последней любовью в самой утонченной форме – провести ночь с самыми красивыми девушками города: голые и одурманенные наркотиками, они спят в той же постели. Клиенты не могут ни разбудить их, ни прикасаться к ним, ибо самое чистое наслаждение в этих старческих утехах заключается в том, что они могут спать с ними рядом.

Подобное наслаждение выпало и мне в самолете, летевшем в Нью-Йорк, однако оно меня не обрадовало. Напротив – в последний час полета я мечтал лишь, чтобы стюард разбудил мою соседку, а я бы обрел свободу, а с ней, возможно, и свою молодость. Нет, ничего такого не произошло. Она проснулась, лишь когда самолет уже приземлился, собралась и поднялась, не удостоив меня взглядом, и первой вышла