Шевалье - Синтия Хэррод-Иглз

Все еще всхлипывая, Индия медленно выбралась из постели и подошла к столу, откинув прилипшую к ее мокрому лицу прядь волос тыльной стороной ладони и жалобно сопя. Она села, и Дейви положил перед ней бумагу и вложил в ее руку перо.

– Пишите, – скомандовал он.

Она медлила. Ее залитые слезами, зеленые как листва, глаза взывали к нему. Сейчас она была в его власти, и Дейви чувствовал себя победителем. Она ожидала его команды, ее воля исчезла.

– Пишите, – снова приказал он. – Дорогой муж, дорогой Матт...

Она писала. Медленно, с многочисленными остановками и всхлипываниями. Рука все время тряслась, слезы падали на листы, так что чернила расплывались. Поторапливаемая и направляемая Дейви, Индия писала. Покорная, плачущая, с мокрыми глазами, – она признавалась в грехах. Он читал письмо через плечо, по мере того, как Индия его писала. Она поздно научилась писать и никогда не пользовалась этим умением, если можно было обойтись без него. Ее письмо походило на каракули пятилетнего ребенка: орфография ужасная, почерк неуклюжий.

– Подпишите, – сказал он, когда она закончила. Она подписала. Он разрешил ей встать, оставив послание на столе. Она повернулась к нему.

– Могу ли я сейчас пойти в постель? – неуверенно спросила она.

Он взглянул на нее с торжеством. «Куда делась ее красота, – подумал Дейви, – куда делась ее наглая самоуверенность?»

– Сейчас вы можете спать. Спите, сколько пожелаете.

Она не понимала его намерения, пока не стало слишком поздно. Он встретился с ней взглядом и подумал, что сейчас она ждет от него поцелуя. Затем страх запоздало отразился на ее лице. Давление его рук на горле не позволяло ей издать ни звука, кроме сдавленного глотка. Она была высокой, крепкой женщиной, хотя ослабленной случившимся. Однако его руки – руки труженика, вряд ли размягченные годом службы у господина, сделали свое дело. Он держал ее на вытянутых руках, и ее побежденные конечности безрезультатно шлепали его.

Он долго, для верности, держал ее после того, как она затихла, а потом с неожиданным отвращением к тому, что он держал, оттолкнул ее. Он все еще не был уверен, намеревался ли он с самого начала совершить это. Он прислушался на мгновение, но в доме было совершенно тихо. Матт мог вернуться в любой момент, слуга мог проснуться. Он должен действовать быстро.

Дейви открыл ее шкаф и быстро перевернул мягкое ароматное белье, не обращая внимания на чувство протеста к этим остаткам ее чувственного, еще живого обаяния. Он нашел то, что хотел – длинный шарф из цветного шелка, который она иногда носила как пояс вокруг талии, иногда через плечо. Он затянул его петлей на ее шее, а потом с большим трудом поднял бездыханное тело и завязал другой конец на крюке для люстры. Когда он отпустил ее, она повисла, покачиваясь медленно на четверть оборота в каждую сторону. Пальцы ее ног едва задевали пол, издавая тонкий звук, похожий на мышиную возню. Табурет перевернут и брошен на тщательно выбранное место. Испачканное, со следами слез письмо лежало на столе. Последнее послание, трогательное и совершенно убедительное. Под кроватью ее собака Ойстер съежилась в безмолвном страхе.

Он быстро вышел из комнаты и направился в рощицу забрать лошадей и начать поиски Матта. Только дойдя до привязанных лошадей, Дейви осознал, что снова и снова вытирает руки о куртку, словно пытаясь очистить их от какой-то скверны.

Дейви безуспешно искал Матта всю ночь. С рассветом он вернулся в дом и застал там шум и волнение. Миллисент обнаружила свою госпожу повешенной в спальне, когда она пришла будить ее. Клемент срезал шарф и послал за священником, которого нигде не могли найти, и за Маттом, о котором думали, что он все еще в Ветерби. Матт сам пришел вскоре после Дейви с красными глазами и измученный, готовый простить жену. Клемент срывающимся голосом рассказал ему, что произошло, и провел его в комнату. Матт уставился на ее безжизненное лицо, на красное кольцо вокруг шеи и уже не смог выронить ни одной слезинки. Он поднял глаза, осмотрел круг лиц с оцепеневшим выражением ребенка, который от дурного обращения стал почти тупым, ожидая не облегчения, а высматривая, с какой еще стороны нанесут ему удар.

Объяснения поступали по капле, пока Матт сидел на стуле в комнате управляющего, куда его поместили. Он не говорил и не двигался, словно сбитый с толку горем. Дейви заглядывал время от времени, хотя на него свалилась тысяча дел. Когда он пришел перед закатом, он увидел, что Матт, наконец, уснул, по-прежнему сидя на своем стуле. Его голова прислонилась к жесткой стене дымохода. Во сне он выглядел очень молодым, слишком молодым, чтобы познать такую боль.

«Я был должен тебе жизнь, – подумал Дейви, глядя на него. – Сейчас долг выплачен. Она больше никогда не обманет тебя». Линия рта во сне выражала беззащитность, темные ресницы, мягкие и длинные, выделялись на загорелом лице. Дейви почувствовал, как слезы подступают к горлу. «Что будет теперь делать Матт?» – думалось ему. Когда пройдет первый шок, что он станет чувствовать? Он протянул руку и очень нежно хлопнул Матта по щеке. В тревожном сне Матт шевельнулся и судорожно вздохнул. Но было бы лучше, если бы он никогда не узнал правды, продолжал бы счастливо пребывать в своей мечте о совершенстве?

«Я был тебе плохим другом, Матт, даже совсем не другом после всего случившегося». Он вышел, плечи его опустились, и прежде чем Матт проснулся, Дейви ушел из дома, не сказав ничего в объяснение.

Глава 14

Война складывалась для Франции неудачно. К военным поражениям добавились неурожай и голод, а в апреле 1711 года – смерть дофина от оспы. Его сын, герцог Бургонский, стал новым дофином, а герцогиня, кузина короля Джеймса Мария-Аделаида – дофиней. Карелли и король Джеймс по-прежнему были вместе. В это лето они служили под командованием Бервика, и какая-то робкая дружба завязалась между ними, несмотря на большую разницу в возрасте. Карелли исполнялось в этом году сорок лет, в то время как король едва достиг двадцати трех. Однако разница не бросалась в глаза, как могло показаться, поскольку Джеймс был необычно серьезный и зрелый для своего возраста, а Карелли, наоборот, как иногда случается с наемниками, оставался очень молодым на вид. Их объединяла любовь и уважение к Бервику, а также их сестры, оставшиеся в Сен-Жермен.

Оба получали письма от Альены и Луизы-Марии, державшие их в курсе парижских дел. Новая дофина обходилась с ними весьма любезно. Она приглашала их на многочисленные вечера и даже по случаю большой охоты послала Луизе-Марии лошадь и амазонку, чтобы та могла принять в ней участие. Короля Джеймса беспокоила судьба сестры. Ей было девятнадцать лет, она обладала прекрасным характером и умом, однако ее положение вызывало озабоченность. У нее не было поклонников, никакого приданого, красивых туалетов, и, возможно, она могла остаться незамужней. Не предвиделось никакой возможности для него получить корону, хотя он добросовестно питал слабую надежду и даже писал письма свой единокровной сестре, королеве Анне, прося ее вспомнить ее долг и оставить трон ему. Карелли никогда реально не верил в такую перспективу. Он делал, что мог, чтобы поддержать и одобрить короля, и снова зимой нарушил свое обещание Диане проводить каждое Рождество с ней. Он чувствовал, что король в нем нуждается больше, так как война проходила настолько плохо, что король Людовик был готов к переговорам о мире с Англией, а мирный договор почти наверняка потребовал бы, чтобы Людовик отрекся от Джеймса и изгнал его из Франции.