Обезьяны - Уилл Селф

Сара поняла, что имел в виду Тони. Он надеялся, что рисунки Саймона, изображения истязаемых людей, бродящих по низвергаемым в бездну городам, станут для нее спасательным кругом, помогут ей снова найти себя, освободиться. Но, нежно целуя Тони в переносицу, Сара видела, как рисунки отливают холодным огнем — потому что пока могла вообразить себе лишь как швыряет их в печку.

Зак Буснер ухал Джин Дайкс по видеофону в гостиной. Саймон спал наверху, плавал в своем возлюбленном седативном море. Тем лучше, Буснер совершенно не желал, чтобы экс-художник неожиданно проснулся, спустился вниз и увидел, о чем именитый психиатр жестикулирует с его экс-первой самкой.

— «ХуууууГраааа», — проухал диссидентствующий специалист по нейролептикам и побарабанил по телефонному столику, — миссис Дайкс, меня обозначают Зак Буснер, я полагаю, Джордж Левинсон указывал вам о моем участии в судьбе вашего экс-первого самца «хууууу»?

— Да, Джордж указывал мне об этом, доктор Буснер, чем могу помочь «хууууу»?

— Я насчет ваших детенышей, миссис Дайкс. Покажите мне, встречался ли с ними Саймон после распада группы, как вообще у него были устроены с ними отношения.

Джин Дайкс надолго опустила лапы, выдержав такую длинную паузу, что Буснер едва не повторил свой вопрос. Впрочем, он не терял времени, изучая бывшую самку своего пациента, извлекая из ее экранного образа свидетельства того, как протекала их прежняя жизнь с Саймоном. Как могла эта самка, безвкусно одетая, убого выглядящая, мрачная, по-тупому, до глупости серьезная, иметь какие-то глубокие, интимные отношения с Дайксом, как она могла стать матерью его детенышей — его, такого вдохновенного, безудержного, легко смотрящего на условности шимпанзе? Судя по тому, как истерты четки; запасными костяшками пальцев торчащие из ее лап, для этой самки в вопросах веры не было ничего смешного.

В конце концов она снизошла до того, чтобы показать:

— Доктор Буснер. В нашем обществе самцы, как вам, несомненно, известно, очень мало заботятся о своем потомстве. Так называемая спаривательная революция шестидесятых дала самцам возможность принимать участие во все большем числе недозволенных половых актов, однако росту их чувства ответственности никак не поспособствовала. Так вот, должна вам показать, что Саймон, в полную противоположность этой тенденции, всегда был очень внимательным и заботливым вожаком, прилагал все усилия, чтобы поддерживать связь с Генри и Магнусом.

— И Саймоном «хууууу»?

— Саймоном «хуууу»?

— Со средним детенышем, по имени Саймон. Наверное, я должен был показать Саймоном-младшим.

— Доктор Буснер «хууууу», никакого Саймона-младшего не существует. В нашей группе всего два детеныша. Всего два.

Эта новость застала Буснера врасплох. Еще одна странность в психозе Дайкса, еще одно искажение и без того искаженной реальности. Взяв себя в лапы, именитый психиатр защелкал пальцами:

— Миссис Дайкс, я понимаю, этот вопрос вам наверняка неприятен, но тем не менее: как вы думаете; отчего у Саймона могло сложиться впечатление, будто у него три детеныша, а не два «хууууу»?

— Доктор Буснер, — старомодная самка прижала четки ко лбу, — я не слишком-то уважаю представителей вашей профессии. Если вы специалист по душевным болезням, ползите-ка занимайтесь лечением моего экс-вожака, нечего вам слоняться по тупикам его заблудшей души.

— Что вы хотите этим показать «хууууу»?

— Именно то, что показала. Подобные жестикуляции не кажутся мне «уч-уч» увлекательными.

Выдающийся натурфилософ, как Буснер любил себя обозначать, опешил. Услышать такую вот отповедь он никак не ожидал, поэтому решил собраться с мыслями и принялся рассеянно теребить шерсть у себя на пузо, глядя сквозь открытую дверь на лужайку, где в лучах солнца играли в спаривание два детеныша. Значит, так. Психоз Саймона куда сложнее, чем он предполагал. Может ли в принципе такая странность объясняться органическими повреждениями мозга? Буснер твердо верил, что все психические болезни, независимо от этиологии — органической или чисто психической, — имеют тенденцию порождать в сознании больного всякого рода галлюцинации и бред. Но чтобы болезнь породила в памяти пациента детеныша, которого не было? Чушь лошадиная, невозможно.

— «Грррууунннн» миссис Дайкс, вообще-то я ухал вам, чтобы обсудить возможность устроить Саймону свидание с детенышами…

— «Хууууу» в самом деле «хуууу»?

— Именно так, хотя в большинстве случаев психотикам противопоказаны свидания с теми шимпанзе/с кем у них тесные эмоциональные связи.

— Я нисколько не возражаю, чтобы Саймон встретился с Магнусом и Генри. Если он так хочет, пожалуйста.

— Очень вам благодарен «гррууннн», миссис Дайкс. Однако, принимая во внимание сообщенную вами новость, полагаю, что покамест свидание лучше отложить. С вашего позволения, я ухну вам позднее, когда и если в состоянии Саймона наметятся положительные сдвиги, а пока давайте оставим все, как есть.

— Как вам будет угодно, доктор Буснер. «ХуууууГрааааа».

— «ХуууууГраааа».

Несколько часов спустя Саймон проснулся, выбрался из гнезда и прочетверенькал в кабинет, застав своего эскулапа погруженным в чтение. Здесь экс-художнику пришлось столкнуться с очередной сингулярностью, очередным искажением родного мира. Буснер поднял глаза, которые миг назад читали «Меленкур».

— «Гррууннн», — провокализировал Буснер и показал: — Надеюсь, Саймон, вы хорошо отдохнули и чувствуете себя бодро. Я несколько увлекся изучением подробностей судьбы вашего родича, сэра Орана Гу-Танга. В романе Пикока его воспитывает некий мистер Форрестер, который твердо уверен, что все обезьяны, включая и людей, на равных правах входят в семью шимпанзе. Надо показать, я не разделяю его уверенности «гррруунннн».

Саймон пропустил эти союзнические жесты мимо глаз и поклонился Буснеру. Он уже выучил, как это делается: надо было наклониться и повернуться задницей к сожестикулятнику; когда же по подставленной части тела пришелся ожидаемый подбадривающий шлепок, Саймон выпрямился, повернулся и защелкал пальцами перед самой мордой именитого психиатра:

— Вы жестикулировали с Джин, с моей экс-первой самкой «хууууу»?

— Да, Саймон, я обменялся с ней жестами.

— И «хуууууу»?

— Саймон, «грррууннн» то, что я вам сейчас покажу, возможно, вас расстроит…

— Она не разрешает мне с ними видеться «хуууу»?

— Нет, Саймон, дело не в этом. Саймон… — Буснер встал со стула и подчетверенькал к усевшемуся на пол болезненному, безумному шимпанзе. — Джин показала мне, что у вас только два самца-детеныша — не три, а только два.

— «Хууууу» Да неужто «хуууу»? И каких же двух она мне оставила «хууууу»? — Сарказм гейзером бил из каждой вокализации, но Буснер счел за благо проигнорировать это обстоятельство.

— Саймон, никакого Саймона-младшего не существует. Вы понимаете, что я вам показываю «хууууу»?

— Да, да, отлично понимаю — вы просто хотите стереть мои воспоминания, это кровавое «тужтесь-не-тужтесь» в родильной, первые объятия, первое то, первое се, а личность-то куда деть? А никуда, никуда ее не денешь. Вы тут со мной жестикулируете не о пустом месте «уч-уч»! Это не ничто! Это, мать вашу, «мальчик», вот о чем вы жестикулируете! Настоящий, человеческий «мальчик»!

Издав эти гортанные вокализации — такие же, как в первые дни после припадка, — бывший художник безвольной грудой рухнул на пол, свернулся в клубок и из его задницы забил фонтан того, что обычно в ней содержится. Заку Буснеру не оставалось ничего другого, кроме как наложить Саймону жгут, вколоть спасительный раствор, отнести сей мешок терзаний в комнату и уложить в гнездо.

В наркотическом сне Саймон Дайкс веселился в ином мире. Это был восхитительный мир, там жили прекрасные, изящные, благородные существа, укрывавшие свои безупречно гладкие тела под невесомой белой тканью. Саймон находился в какой-то бесконечно огромной зале со стенами из прозрачных скал, которые уходили ввысь, превращаясь в изогнутые арки и бастионы, а на полу зелеными волнами росла трава. Убеленные существа не спеша, словно робея, ходили туда-сюда по этому дворцу услад,[125] в каждом их шаге светилась неизреченная благодать. Они не опирались на руки, а когда усаживались, складывали их на коленях, как каменные статуи на парапетах готических соборов, ожидающие конца света. Когда же они раскрывали свои красные, красные губы, изо рта у них раздавались сладкозвучные, звонкие, божественно-осмысленные вокализации, возносившиеся под самый купол светящегося дворца.

Среди неведомых существ бродил и Саймон, не чувствуя ни потребности прикасаться к ним, ни желания, чтобы они прикасались к нему. Как и во всех снах, которые снились художнику с той судьбоносной ночи, когда шимпанзечество захватило над ним власть, Саймон понимал, что спит, что этот сказочный гавот антропоидных тел ему лишь снится, и оттого чувствовал себя не в своей тарелке. Что, спрашивал он себя, наблюдая, как незнакомцы проплывают мимо, такой-то вот мир я оставил в прошлом? Что, спрашивал он себя, в этом-то мире и остался навсегда Саймон — малютка Саймон «хуууу»? Теперь он отождествлял себя с утраченным детенышем — точнее, не себя, а свое утраченное тело. И тут он увидел тело своего детеныша, тот стоял дрожа, лишенный защитного шерстяного покрова. Малютка Саймон, стройный, как молодой бонобо; белая шерсть на затылке острижена, выражение лица изящное и серьезное, маленький член и яйца точь-в-точь тычинки какой-нибудь величавой орхидеи. Саймон повернулся к утраченному детенышу, побрел по зеленому ковру, чтобы обнять его, приласкать.[126] Но едва он приблизился, как голубые глаза детеныша округлились, вылезли из орбит, его красные, красные губы раскрылись и юное тело, подобное весеннему побегу молодого дерева под порывом ветра, сжалось в спазме ужаса. И Саймон услышал, как под куполом дворца раздаются ужасные, мерзкие, гортанные вокализации, до тошноты гортанные, но оттого не менее осмысленные: «Пошел прочь! Пошел прочь, дьявольское отродье! Мерзкая тварь, обезьяна!»