Повести и рассказы - Аркадий Аверченко

Однако справедливость требует отметить, что молодой человек в конце концов добился от Нины Борисовны таких же ласк, которые получил и Додя. Только молодой человек вел себя совершенно иначе: не отбивался, не кричал: "Оставь, дура", а тихо, безропотно, с оттенком даже одобрения покорился своей вековечной мужской участи...

Кроме перечисленных Додиных черт, в характере его есть еще одна черта: он - страшный приобретатель. Черта эта тайная, он не высказывает ее. Но увидев, например, какой-нибудь красивый дом, шепчет себе под нос: "Хочу, чтобы дом был мой". Лошадь ли он увидит, первый ли снежок, выпавший на дворе, или приглянувшегося ему городового, - Додя, шмыгнув носом, сейчас же прошепчет: "Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобы снег был мой; чтобы городовой был мой".

Рыночная стоимость желаемого предмета не имеет значения. Однажды, когда Долина мать сказала отцу: "А, знаешь, доктор нашел у Марины Кондратьевны камни в печени", - Додя сейчас же прошептал себе под нос: "Хочу, чтобы у меня были камни в печени".

Славный, бескорыстный ребенок.

* * *

Когда мама, поглаживая шелковистый Долин затылок, сообщила ему:

- Завтра у нас будут блины... - Додя не преминул подумать: "Хочу, чтобы блины были мои", - и спросил вслух:

- А что такое блины?

- Дурачок! Разве ты не помнишь, как у нас были блины в прошлом году?

Глупая мать не могла понять, что для пятилетнего ребенка протекший год - это что-то такое громадное, монументальное, что как Монблан заслоняет от его глаз предыдущие четыре года. И с годами эти монбланы все уменьшаются и уменьшаются в росте, делаются пригорками, которые не могут заслонить от зорких глаз зрелого человека его богатого прошлого, ниже, ниже делаются пригорки, пока не останется один только пригорок, увенчанный каменной плитой да покосившимся крестом.

Год жизни наглухо заслонил от Доди прошлогодние блины. Что такое блины? Едят их? Можно ли на них кататься? Может, это народ такой - блины? Ничего в конце концов неизвестно.

Когда кухарка Марья ставила с вечера опару, Додя смотрел на нее с почтительным удивлением и даже, боясь втайне, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь делать блины, - искательно почистил ручонкой край ее черной кофты, вымазанной мукой.

Этого показалось ему мало:

- Я люблю тебя, Марья, - признался он дрожащим голосом.

- Ну, ну. Ишь какой ладный мальчушечка.

- Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросок украду?

Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замешанной в назревающей уголовщине, а Додя вихрем помчался в кабинет и сейчас же принес пять папиросок. Положил на край плиты.

И снова дипломатичная Марья сделала вид, что не заметила награбленного добра. Только сказала ласково:

- А теперь иди, Додик, в детскую. Жарко тут, братик.

- А блины-то... будут?

- А для чего же опару ставлю!

- Ну, то-то.

Уходя, подкрепил на всякий случай:

- Ты красивая, Марья.

* * *

Положив подбородок на край стола, Додя надолго застыл в немом восхищении...

Какие красивые тарелки! Какая чудесная черная икра... Что за поражающая селедка, убранная зеленым луком, свеклой, маслинами. Какая красота - эти плотные, слежавшиеся сардинки. А в развалившуюся на большой тарелке неизвестную нежно-розовую рыбу Додя даже ткнул пальцем, спрятав моментально этот палец в рот с деланно-рассеянным видом. ("Гм!.. Соленое".)

А впереди еще блины - это таинственное, странное блюдо, ради которого собираются гости, делается столько приготовлений, вызывается столько хлопот.

"Посмотрим, посмотрим, - думает Доля, бродя вокруг стола. - Что это там у них за блины такие..."

Собираются гости...

Сегодня Додя первый раз посажен за стол вместе с большими, и поэтому у него широкое поле для наблюдений.

Сбивает его с толку поведение гостей.

- Анна Петровна - семги! - настойчиво говорит мама.

- Ах, что вы, душечка, - ахает Анна Петровна. - Это много! Половину этого куска. Ах, нет, я не съем!

"Дура", - решает Додя.

- Спиридон Иваныч! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?

- Нет, уж я лучше горькой рюмочку выпью.

"Дурак!" - удивляется про себя Додя.

- Семен Афанасьич! Вы, право, ничего не кушаете!..

"Врешь, - усмехнулся Додя. - Он ел больше всех. Я видел".

- Сардинки? Спасибо, Спиридон Иваныч. Я их не ем.

"Сумасшедшая какая-то, - вздыхает Додя. - Хочу, чтоб сардинки были мои..."

Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни в печени, берет на кончик ножа микроскопический кусочек икры.

"Ишь ты, - думает Додя. - Наверное, боится побольше-то взять: мама так по рукам и хлопнет за это. Или просто задается, что камни в печени. Рохля".

Подают знаменитые долгожданные блины.

Все со зверским выражением лица набрасываются на них. Набрасывается и Додя. Но тотчас же опускает голову в тарелку и, купая локон темных волос в жидком масле, горько плачет.

- Додик, милый, что ты? Кто тебя обидел?..

- Бли... ны...

- Ну? Что блины? Чем они тебе не нравятся?

- Такие... круглые...

- Господи... Так что же из этого? Обрежу тебе их по краям, - будут четырехугольные...

- И со сметаной...

- Так можно без сметаны, чудачина ты!

- Так они тестяные!

- А ты какие бы хотел? Бумажные, что ли?

- И... не сладкие.

- Хочешь, я тебе сахаром посыплю?

Тихий плач переходит в рыдание. Как они не хотят понять, эти тупоголовые дураки, что Доде блины просто не нравятся, что Додя разочаровался в блинах, как разочаровывается взрослый человек в жизни! И никаким сахаром его не успокоить.

Плачет Додя.

Боже! Как это все красиво, чудесно началось, - все, начиная от опары и вкусного блинного чада - и как все это пошло, обыденно кончилось: Долю выслали из-за стола.

* * *

Гости разошлись.

Измученный слезами, Додя прикорнул на маленьком диванчике. Отыскав его, мать берет на руки отяжелевшее от дремоты тельце и ласково шепчет:

- Ну ты... блиноед африканский... Наплакался?

И тут же, обращаясь к отцу, перебрасывает свои мысли в другую плоскость:

- А знаешь, говорят, Антоновский получил от Мразича оскорбление действием.

И, подымая отяжелевшие веки, с усилием шепчет обуреваемый приобретательским инстинктом Додя:

- Хочу, чтобы мне было оскорбление действием.

Тихо мерцает в детской красная лампадка. И еще слегка пахнет всепроникающим блинным чадом...

Бритва в киселе

ГЛАВА I

Два раза в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем.

В этот день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского.

Полдороги оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были представлены друг другу.

Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума... Ни с того, ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу.

В это время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей, спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами, погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость.

- Выпали? - осведомился он.

Литератор Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала:

- Ну?!

- Что такое? - спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза.

Тут же Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы...

- Чего вы сидите?

- А что?

- Да делайте же что-нибудь!

- А что бы вы считали в данном случае уместным?

- О, боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя.

- За что?

- Боже ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку.

Облокотившись на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью:

- Но ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не заживет и дырка на моих брюках не затянется?

- Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?

- О, нет, что вы!..

- Так чего же вы разлеглись на дороге?

- А я сейчас встану.

- От чего это, собственно, зависит?

- Я жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут назад нашего возницу.

- Знаете, что вы мне напоминаете? Кисель!

Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя, спросил: