Распутин наш. 1917 - Сергей Александрович Васильев

– Теперь следует озаботиться нашим алиби, – подкрутил адмирал висячие усы.

– Не извольте беспокоиться, – Мессер заговорщицки улыбнулся. – На ходовые испытания вышли невооруженными, топлива взяли в обрез… Нашу встречу с каким-то американским пароходом можно считать случайной. Да кто его видел? И вообще, нас здесь нет!..

В это же время в Петрограде.

Вплоть до начала XX века в этой части города ютились остатки полей и огородов, расположенных сразу за дальней оградой Новодевичьего кладбища. Здесь, на участке № 11, в правой стороне Черниговской улицы, по соседству с мыловаренным заводом Жукова, купец 1-й гильдии и потомственный почётный гражданин Иван Сергеевич Растеряев открыл своё дело. К 1917-му году растеряевские склады стали столичной достопримечательностью, солидными и внушительными по объёму переваливаемых грузов и по удобству доставки товаров до покупателя. С одной стороны к складам подходили железнодорожные пути, с другой – примыкала ветка грузовых городских трамваев. В дополнение к погрузке-разгрузке с приёмом товаров на ответственное хранение, склады Растеряева предоставляли комплекс сопутствующих услуг, включая получение и отправку грузов по всей сети железных дорог России, а также посредничество в получении ссуд в банках Петрограда под залог товаров на складах Растеряева. Позже эти склады назовут Бадаевскими. В историю они попадут, как зловещий символ голодающего Ленинграда. Но в 1917 – это успешное частное прибыльное предприятие, куда торопился после очередной встречи с послом Британии Бьюкененом один из главных кассиров февральского заговора.

Страстный балетоман и меценат, владелец роскошной 127- метровой яхты, самой большой по тем временам, и второго по величине синего бриллианта в 43 карата, Михаил Терещенко обладал баснословным личным состоянием – 70 млн золотых рублей.

На первый взгляд, царское самодержавие ничем ему лично не мешало и ни в чём не препятствовало, за исключением одного очень важного «но»: несмотря на свои миллионы, Терещенко и подобные ему банкиры, промышленники и крупные торговцы не могли получить в России власть. А Терещенко вожделел власти, как прыщавый гимназист – недоступную приму-балерину с рекламной афиши. Для тридцатилетнего мужчины это была не аллегория. Он настойчиво подкатывал к Матильде Кшесинской, но та принципиально отдавала предпочтение исключительно царской семье, порождая у молодого миллионщика жуткий комплекс социальной неполноценности, к которой примешивалась изрядная толика национальной. Так тоже бывает. При всей своей интегрированности в дела Российской империи, малороссийский купец Терещенко был одним из тех, кто разделял мнение, что “москали зъилы наше сало”. Зарабатывая в России миллионы, он искренне ненавидел эту страну и желал её скорейшего перехода под полный контроль “цивилизованной Европы”. Наверно, именно поэтому дочь английского посла писала о нем: «Он олицетворяет не Россию революционеров-нигилистов, не распущенных аристократов, а ту прекрасную, единую Россию, с которой всегда будет мое сердце».

Любовь англосаксов дорого обойдётся несостоявшемуся самостийнику. Всего через несколько лет после эмиграции “цивилизованные европейцы” отсудят у него и яхту, и виллу в Каннах, и все, что осталось за пределами России, пустив по миру, в буквальном смысле слова. Но это будет позже, а с началом Первой мировой войны Терещенко становится товарищем председателя Центрального и главой Киевского военно-промышленного комитетов. В его руках всё военное обеспечение Юго-Западного фронта. Сколько было присвоено щирым снабженцем, сколько солдатской крови обращено в звонкую монету – история умалчивает. Девиз “воруй, пока молодой!” так упоительно нёс Мишу по волнам больших банковских афёр, что к 1917-му перед миллионщиком во весь рост встал неприятный факт – если не снести действующую власть, она рано или поздно снесёт прибыльный интендантский бизнес вместе с головой. Попадётся въедливый ревизор, пойдет по цепочке и… Любое мало-мальски независимое расследование деятельности киевского военно-промышленного комитета гарантированно закончится для купца виселицей.

Эти грустные обстоятельства сделали Михаила Ивановича столь горячим революционером, что он заявил своему личному другу Керенскому: “если бы в России нашлись силы, готовые сокрушить самодержавие, я смог бы оплатить смену власти в одиночку.” Дело было в сентябре 1916 года, а 1 ноября депутат от кадетов Павел Милюков с думской трибуны произнёс спич, обличавший премьера Штюрмера вкупе с императрицей Александрой Фёдоровной в государственной измене и подготовке сепаратного мира с Германией. Связка “труда” и капитала заработала.

Малороссийский олигарх, пользуясь бессрочными беспроцентными кредитами щедрых американских банкиров, достойно оплачивал лояльность депутатов и газетных редакторов, высокопоставленных военных и представителей императорского дома. К февралю 1917 года либеральный блок кадетов и октябристов контролировал всю Государственную думу, большую часть прессы, а также влиятельные общественные организации, такие как Всероссийский земский союз и Центральный военно-промышленный комитет. Ряды заговорщиков пополнили фабрикант Павел Рябушинский, председатель Госдумы Михаил Родзянко, министр иностранных дел Сергей Сазонов. Штаб-квартира заговора открыто переехала в посольство Британии, а посол Бьюкенен, не таясь, давал туземцам советы, больше похожие на приказы, рассказывая, как ловчее организовать волнение масс, взбаламутить и напугать общественность, вывести на улицы людей и сковырнуть ненавистное самодержавие.

На растеряевские склады Терещенко отправился по распоряжению посла Британии лично – проконтролировать отправку доставленного в Петроград хлеба подальше от города, рассредоточить его запасы на станциях и полустанках между Москвой и столицей. Агитаторы, хотя правильнее назвать их провокаторами, пустили слух, что хлеба в городе нет, выдавать будут не больше фунта на нос. Фунт – 400 граммов. Вроде бы немало даже для бедных, ведь в домах была еще каша, картошка, квашеная капуста, соленья-варенья. Но народ понимал, что фунтовая норма – начало голода, а в России его издавна боялись… Люди слухам поверили. Осталось подкрепить страх демонстрацией пустых складов. Тогда загомонят сотни, потом – тысячи, ощетинится весь Петроград. “Для зарождения паники нужен только критический минимум слухов, – подбадривал посол Бьюкенен олигарха. – Только от одного сообщения, что будут продавать по фунту в день на человека, рабочие окраины запаникуют больше, чем от всей предыдущей революционной пропаганды.“

На хлебных складах этой ночью было не протолкнуться.

– Где взял работников? – глазами указал Терещенко на быстро снующих, как муравьи, грузчиков.

– Отовсюду, – пожал плечами управляющий, – заводы стоят, народ дурью мается. Днем дрыхнут или по митингам шатаются, а ночью можно и подзаработать. Платите вы щедро, да и приварок мучной как нельзя кстати… Своими силами мы бы и за неделю не управились…

– Добро, – кивнул промышленник, проходя в контору, – давай показывай, сколько чего погрузили, куда отправили…

– И нам тоже покажите, – неожиданно потребовал какой-то мужичок в картузе мастерового и шикарной дорогой кожаной куртке, густо посыпанной мучной пудрой, и бесцеремонно протиснулся между охранниками