Руфь - Элизабет Гаскелл

— Отец, дай мне сказать! Я не стану молчать и заступлюсь за Руфь! Я ненавидела ее, жестоко ненавидела — да простит мне Бог! — но поэтому ты можешь судить, что свидетельство мое истинно. Я ненавидела ее, и ненависть мою способно было охладить разве что одно презрение. Но теперь я не презираю тебя, милая, милая Руфь!

Последние слова она произнесла с необыкновенной мягкостью и нежностью, хотя отец метнул в ее сторону бешеный взгляд.

— Обо всем том, что вы, отец, узнали только теперь, я слышала уже очень давно — может быть, уже год назад, не знаю, в последнее время я потеряла ощущение времени. Мне внушали ужас и она, и ее грех. И я тогда же рассказала бы о нем, если бы не боялась сделать это не из лучших побуждений, а только под влиянием терзавшей мое сердце ревности. Да, отец, чтобы показать вам истинность моего свидетельства в пользу Руфи, я сознаюсь, что сердце мое уязвлено ревностью. Руфь нравится человеку, который… О нет, отец, пощадите меня, позвольте не говорить всего!..

На лице ее выступили красные пятна, и она замолчала на мгновение, не больше.

— Я следила за ней и подстерегала ее, как дикий зверь свою добычу. И если бы я подметила хоть малейшее уклонение от долга, хоть тень неправды в слове или деле и если бы, самое главное, мой женский инстинкт уловил хоть малейшую нескромность в ее мыслях, слове или взгляде, то старая ненависть вспыхнула бы адским пламенем! Мое презрение превратилось бы в отвращение, а не уступило бы место состраданию, новой любви и самому искреннему уважению. Отец, вот в чем я приношу перед вами свидетельство!

— А я скажу тебе, чего стоит твое свидетельство, — проговорил ее отец, начав тихим голосом, чтобы дать постепенно разойтись сдерживаемому гневу. — Оно только сильнее убеждает меня в том, какую порчу внесла в мою семью эта распутница. Она пришла к нам в дом со своей невинной наружностью и ловко раскинула тут свои сети. Она обратила добро во зло, а зло в добро и научила вас всех сомневаться в том, существует ли вообще порок и не следует ли смотреть на него как на добродетель. Она привела тебя на край пропасти, и первый же случай столкнул бы тебя туда. А я доверял ей! Я доверял ей, я приветствовал ее!..

— Я поступила очень дурно, — еле слышно сказала Руфь, так тихо, что он, вероятно, не услышал ее, поскольку продолжал, расходясь все сильнее:

— Я приветствовал ее! Я был так одурачен, что позволил ее незаконному отродью — ужасно даже думать об этом…

Как только он упомянул о Леонарде, Руфь впервые с начала разговора подняла глаза. Зрачки ее расширились, словно она ожидала пытки. Мне приходилось видеть это выражение ужаса во взгляде бедного бессловесного животного и несколько раз на человеческом лице. Молю Бога, чтобы никогда больше мне не довелось его увидеть ни у того, ни у другого! Джемайма почувствовала, что рука, которую она крепко держала, вырвалась. Руфь протянула вперед руки со сплетенными пальцами и запрокинула голову, — по-видимому, она жестоко страдала.

Мистер Брэдшоу продолжал:

— Позволил этому наследнику позора водиться с моими невинными детьми! Надеюсь, они еще не заразились!

— Я не могу, я не могу этого выносить! — вырвалось у Руфи.

— Ах, не можете выносить?! — повторил он. — Вы должны это вынести, сударыня! Или вы думаете, что ваш ребенок избегнет кары за свое рождение? Или вы думаете, что он один избежит попреков и насмешек? Или вы воображаете, что он когда-нибудь окажется на равных с другими мальчиками, не заклейменными грехом от самого рождения? Всякий в Эклстоне узнает, что он такое. Неужели вы думаете, его пощадят и не будут презирать? Вы не можете вынести — скажите пожалуйста! Вам следовало подумать, в состоянии ли вы переносить последствия греха, прежде чем ему предаваться. Вам надо было подумать о том, как глубоко ваш ребенок почувствует себя униженным и отверженным — и это еще не самое страшное, — пока не дойдет до того, что в нем исчезнет всякое чувство стыда и всякое понимание виновности его матери.

Тут Руфь заговорила. Она походила на загнанного в угол дикого зверя, страх ее исчез.

— Я взываю к Господу против такой участи моего ребенка! Я призываю Бога на помощь! Я — мать и, как мать, взываю к Богу о помощи, да призрит Он милостивым оком своим на дитя мое и возрастит его в страхе своем. Да падет стыд на меня! Я заслужила его, но он… Он так невинен и так добр…

Руфь схватила шаль и стала дрожащими руками завязывать ленты шляпки. Что, если до Леонарда уже дошли слухи о ее позоре? Каково будет его потрясение от этого известия? Она должна увидеть его, заглянуть ему в глаза, чтобы понять, ненавидит он ее или нет. Он вполне может возненавидеть ее, если все начнут над ним глумиться.

Джемайма стояла рядом с Руфью, с состраданием глядя на нее, чувствуя невыразимую печаль. Она оправила на Руфи платье, чего та и не заметила. Однако это вызвало новый приступ гнева у мистера Брэдшоу. Он решительно схватил Руфь за плечи и с силой потащил из комнаты. Лестница и холл огласились плачем, но это только подстегнуло ярость мистера Брэдшоу. Он распахнул настежь дверь на улицу и проговорил сквозь зубы:

— Если когда-нибудь вы и ваш незаконный сын переступите через этот порог, я позову полицию, чтобы вытолкать вас обоих!

Если бы он видел лицо Руфи в этот момент, ему не нужно было бы произносить это.

ГЛАВА XXVII

Готовясь к пути правды

Руфь шла по знакомым улицам, и в каждом предмете, в каждом звуке ей чудился какой-то новый смысл: все, казалось, имело отношение к позору ее сына. Она опустила голову и побежала вперед, боясь, что Леонарду расскажут, кем она была и кто такой он сам, прежде чем она до него доберется. Это был пустой, безрассудный страх, но он овладел ею так же сильно, как если бы имел основания.

И действительно, тайна, о которой шепнула кое-кому любопытная миссис Пирсон, чьи подозрения сначала подстегнула странная реакция Джемаймы, а потом подтвердили разные совпадения, разнеслась по городу, стала известна большей части эклстонских кумушек, а затем дошла и до ушей мистера Брэдшоу.

Когда Руфь подбежала к дверям дома Бенсонов, они отворились — и показался Леонард. Он был такой же оживленный и веселый, как утром: лицо его сияло от предвкушения предстоявшего счастливого дня. Малыш был одет в те вещи, которые Руфь сама с таким удовольствием и гордостью сшила ему. Вокруг его шеи был повязан темно-синий платок, который Руфь оставила ему сегодня утром, подумав с улыбкой о том, как он пойдет к симпатичному смуглому личику. Руфь схватила сына за руку и, не говоря ни слова, развернула лицом к дому. Ее взгляды, ее порывистые движения, ее молчание испугали мальчика, однако же он не спросил, зачем она это делает. Дверной замок защелкнулся, и Руфь и хриплым шепотом скомандовала:

— Наверх!

Леонард и Руфь поднялись в комнату. Руфь заперла дверь на задвижку, села, поставила сына перед собой (она ни на секунду не отпускала его) и, положив обе руки на его плечи, посмотрела ему в лицо. В ее горестном взгляде выразилось то страдание, которое не могло вылиться в словах. Наконец Руфь попробовала заговорить. Она сделала страшное усилие, доходившее почти до судорог, но слова не шли. Только при виде выражения ужаса, появившегося на лице сына, к ней вернулся голос. Но, видя его испуг, Руфь начала говорить не то, что хотела. Притянув сына к себе, она склонила голову ему на плечо, пряча свое лицо даже от него:

— Мой бедный мальчик! Мой несчастный! Ах, зачем я не умерла, когда была невинной девушкой!

— Мама! Мама! — всхлипывал Леонард. — Что случилось? Почему ты смотришь так ужасно? Почему ты называешь меня бедным мальчиком? Разве мы не идем на гору Скорсайд? Это ничего, мне все равно, мама, только, пожалуйста, не вздыхай так и не дрожи. Дорогая мамочка, может быть, ты больна? Можно я позову тетю Веру?

Руфь встала и откинула назад волосы, падавшие на лоб и закрывавшие ей глаза. Она посмотрела на него задумчиво.

— Поцелуй меня, Леонард! — проговорила она. — Поцелуй меня, мое сокровище, еще раз, как раньше!

Леонард бросился в ее объятия, сжал ее изо всех сил, и губы их слились, как в последнем поцелуе перед смертью.

— Леонард, — сказала Руфь наконец, отстраняя его от себя и пытаясь собраться с силами, чтобы разом все ему высказать, — выслушай меня…

Мальчик стоял тихо, затаив дыхание, и глядел на нее. Пока она бежала от дома Брэдшоу до дома Бенсонов, ей пришла в голову отчаянная мысль: назвать себя всеми бранными, грубыми словами, какие только люди могли применить к ней, чтобы Леонард впервые услышал их из ее собственных уст. Но в его присутствии — а он был в ее глазах святым и чистым созданием — Руфь не смогла этого сделать и теперь не находила слов, достаточно чистых, чтобы сказать ему ту правду, которую он должен был узнать от нее, а не от кого-либо другого.

— Леонард, — начала она, — когда я была еще очень молода, я совершила очень плохой проступок. Я надеюсь, Бог, который все знает, будет судить меня снисходительнее, чем люди. Проступок мой был такого рода, что ты еще не можешь его понять…