Невеста - Карина Демина

— Что с ней?

— Спит. Устала. Думаешь, легко удержать в себе целый мир? — Королева собрала сухой вереск и протянула. — Возьми.

— Зачем?

— На память.

Вереск падал на ладонь и рассыпался прахом.

— Видишь, какая ненадежная у тебя память…

— Пока не жаловался.

— Пока, — спокойно согласилась Королева. — Отпусти ее. Не прикасайся больше. Не привязывай. Ей будет больно, но эту боль можно вынести. Более того, она забудется очень и очень быстро.

— А если нет?

Мертвый вереск ничего не весил, и ветер сдувал его с ладони, высевая по пустым склонам гор. На вопрос Королева не ответила.

— Я пришла попрощаться.

— Насовсем?

— Теперь это зависит только от тебя. Но если вдруг понадобится моя помощь, то цену ты знаешь. Позови, откликнусь и… Оден, не думай, что Стальной Король чем-то лучше меня.

Оден не думал.

В этом его сне больше не было место ни для Королевы, ни для Короля. Но сон рассыпался. Он был непрочным, зыбким и ненастоящим, и очнувшись, Оден четко ощутил запах сухого вереска. Впрочем, это солнце выжаривало склоны докрасна. Туманы не при чем.

Я была небом. И жаворонком.

Ястребом на гнезде.

И старой гадюкой, что грелась на камне.

Семейством мышей. Пауком. Паутиной. Мухой, прилипшей к ловчим нитям. И пчелой, что собирала вересковый нектар. Я была самим вереском, каждым стеблем его. И тонкими корнями, и землей, в которую они уходили. Водой…

Сотней родников и звонкими жилами, запертыми в камне. Камнем тоже, но совсем немного.

Я была.

Всем и сразу.

А еще собой, сложенной из разноцветных кусочков места и мира. Им было тесно во мне, а мне хотелось поделиться. С кем?

Не знаю.

Не помню. Разве это имеет значение?

Я отдавала силу, а ее не становилось меньше. И я устала быть всем миром сразу, поэтому уснула. А потом проснулась и поняла, что я — это снова я.

У меня имя есть.

Эйо. Радость.

Память возвращалась как-то странно, отрывками… я помнила Лосиную гриву, которая показалась издали, узкий хребет, словно и вправду принадлежавший огромному окаменевшему зверю. И седину рассвета, облака, что сползали по гранитным бокам его. Лиловую дымку.

Солнце, которое медленно двигалось, вычерчивая время.

Страх еще помню. И желание отступить, которому я почти поддалась, уговорила, что свернуть можно прямо в Долину, а там уже как-нибудь…

Помню первый родник, подвернувшийся под ноги, точно он сам искал встречи, и горьковатую ледяную воду. Перезвон ключей, который становился громче и громче. Зов, не тот, что в грозу, иной, более мягкий, обволакивающий.

Земля меня слышала.

А я слышала ее… и не только я.

Но что дальше? Кажется, я бежала… или не только я? Вереск цвел и запах был настолько сильным, словно не вереск это — дурман. И Оден ошалело крутился на месте, пока не упал. Смеялся… и я смеялась. А потом я стала небом. И жаворонком.

Странно как…

Мне представлялось, что запомнить я должна была бы немного другое.

Открыв глаза, я убедилась, что небо существует само по себе, безотносительно меня. И земля. И вереск. И весь остальной мир.

— Эйо? — Оден был рядом.

Теплый какой… уютный. Это хорошо, а то вдруг ночь наступила и пятки мерзнут. А рукам наоборот горячо.

— Я, — я зевнула и потерлась о него носом. — Уже ночь?

— Ты заснула.

Да? Этого я тоже не помню. И обидно как-то…

— Я испугался, — он подтянул меня ближе.

И все-таки горячо не только рукам. Жар рождался внутри, не под сердцем, а в животе, словно я проглотила уголь… или нет, не уголь, по ощущениям похоже на клубок солнечных змей. Жег. И растекался по крови, только пяткам не доставалось тепла.

— Звал, а ты просыпаться не хотела.

— Долго?

Я выдыхаю пламя, но Одена оно не обжигает. Кажется, Оден вовсе не замечает огня. И если прижаться к нему, то становится легче.

— Сутки. Больше. Так должно быть?

— Не знаю, — но знаю, что вот-вот, кажется, полыхну. — Я вообще мало что помню…

И белые змейки силы переползают с ладони на Одена. Они рассыпаются искрами, а те уходят под кожу. Так не должно быть… сутки прошли, а я все еще слышу землю, и она щедро делится силой, которой слишком много для меня одной.

— А… — мне почему-то неудобно спрашивать. — У тебя получилось?

— Кажется.

— Можно посмотреть?

Голова немного кружится, как бывает на взгорье, где сам воздух пьянит. Оден поворачивается спиной, и я касаюсь осторожно, сдерживая силу.

Это больно.

Кожа под пальцами гладкая, ни ран, ни даже шрамов, ничего не осталось. И я, не способная удержаться, целую спину. Выпирают крупные позвонки. И массивные треугольники лопаток. Мышцы твердые. Тяжелое плечо с резко обрисованным суставом, который я изучаю как-то очень уж пристально.

Завтра мне будет стыдно.

Наверное.

— Эйо, ты что творишь?

Самой бы понять, но мне во всяком случае нравится. И я позволяю себя поймать.

— Девочка, слишком рано. Тебе будет больно.

— Мне уже больно.

Я не справлюсь одна. А если вдвоем… и это не я, это место виновато. В нем слишком много жизни, которую мне не удержать. Щедрое.

— Родничок, — шепчет Оден.

Источник.

Но какая разница? Никакой.

Почему-то очень страшно все снова забыть, и я заставляю себя запоминать. Его прикосновения, и мягкие, и требовательные. Пальцы, которые медленно скользят по шее, по груди, задерживаясь на животе, и жар внутри, поддавшись ласке, стихает. Капли пота на коже.

И вкус ее.

Действительно вкус камней, которые остались на берегу моря, где-то очень далеко, в моем детстве. Губы сухие. А от прикосновения к ногам щекотно.

Самую малость.

Боли нет. И у меня получается остаться собой. Но потом я все равно засыпаю, странно-счастливая. Оден рядом. Теперь я слышу его во сне, и так правильно. Почему? Не знаю. Просто правильно.

Счастье не исчезает за ночь.

Только пить охота, и я собираю капли росы, оседлавшие сухие стебли вереска. А Оден приносит флягу, но с вереска вода вкуснее.

— Мне казалось, что я сразу видеть начну, — Оден садится и протягивает сухарь, черствый, но вкусный до безумия. Оказывается, я зверски голодна.

— Ты не видишь?

— Солнце. Оно яркое, только размытое очень. И светлое вокруг — это небо?

Светлое, прозрачное и последняя звезда еще висит над горизонтом, грозясь истаять.

— Забыл, как небо выглядит.

Если зрение начинает восстанавливаться, то это хорошо… наверное.

— Вчера было совсем тускло. Сегодня ярче.

А завтра?

Или послезавтра? Когда он настолько восстановится, чтобы видеть не только размытые цветные пятна? И что станет со мной.